-  Вот  вилла  дон Пьетро, - сказал аббат, - вот утес, а вот то окно, в
которое вы можете влезть, если вам угодно.
     В  голосе  аббата  было  что-то  насмешливое,  и мне показалось, что он
сомневается  в  моей  смелости.  Но  я  твердо решился во что бы то ни стало
проникнуть в тайну, сильно возбудившую мое любопытство.
     В  этот день мне не сиделось дома. Я рыскал по городу без цели, заходил
в  готический  собор  и  без  удовольствия  смотрел  на  прекрасные  картины
Bernardino  Luini. Я спотыкался на корзины с фигами и вино-градом и раз даже
опрокинул  целый  лоток  горячих  каштанов.  Надобно  вам  знать, что в Комо
каштаны  жарят  на  улицах;  обычай  этот  существует и в других италиянских
городах,  но  нигде я не видел столько жаровен и сковород, как здесь. Добрые
ломбардцы  на  меня  не сердились, но только смеялись от всего сердца и даже
провожали  благода-рениями,  когда  за  причиненный  им  убыток  я им бросал
несколько цванцигеров.
     Вечером  было  собрание  villa Salazar. Большая часть общества состояла
из  наших  соотечественников,  прочие почти все были австрийские офицеры или
италиянцы, приехавшие из Милана посетить прелестные окрестности Комо.
     Когда  я  рассказал  свое  намерение  провести  следующую  ночь в villa
Urgina,  надо  мной  сначала  начали  смеяться,  потом  мысль моя показалась
оригинальною,  а  напоследок вызвалось множество охотников разделить со мной
опасности  моего  предприятия.  Замечательно, что не только я, но и никто из
жителей Милана не знал о существовании этой виллы.
     -  Позвольте,  господа, - сказал я, - если мы все пойдем туда ночевать,
то  экспедиция  наша  потеряет  всю  свою  прелесть, и я уверен, что черт не
захочет  петь  в присутствии такого общества знатоков; но я согласен взять с
собой двух товарищей, которых назначит судьба.
     Предложение  было принято, и жребий пал на двух моих приятелей, из коих
один  был  русский  и  назывался  Владимиром,  другой  италиянец,  по  имени
Антонио.  Владимир  был  мой искренний друг и товарищ моего детства. Он, так
же  как и я, приехал в Комо лечиться виноградом и вместе со мной должен был,
по  окончании  лечения,  ехать во Флоренцию и провести там зиму. Антонио был
наш  общий  приятель,  и хотя мы познакомились с ним только в Комо, но образ
наших  мыслей  и  вообще  нравы  наши  так  были  сходны,  что  мы  невольно
сблизились.  Мы  поклялись  вечно  любить  друг друга и не забывать до самой
смерти. Антонио уже исполнил свою клятву.
     Но   я  напрасно  предаюсь  печальным  воспоминаниям  и  преждевременно
намекаю на трагический оборот, который приняла наша необдуманная шалость.
     Любезный   друг!   Вы  молоды  и  имеете  пылкий  характер.  Послушайте
человека,  узнавшего  на опыте, что значит пренебрегать вещами, коих мы не в
состоянии   понять   и   которые,   слава  Богу,  отделены  от  нас  темной,
непроницаемой  завесой. Горе тому, кто покусится ее поднять! Ужас, отчаянье,
сумасшествие  будут  наградою  его  любопытства.  Да,  любезный друг, я тоже
молод,  но волосы мои седы, глаза мои впалы, я в цвете лет сделался стариком
-  я  приподнял край покрывала, я заглянул в таинственный мир. Я так же, как
и    вы,   тогда   не   верил   ничему,   что   люди   условились   называть
сверхъестественным;  но,  несмотря  на  то, нередко в груди моей раздавались
странные   отголоски,   противоречившие  моему  убеждению.  Я  любил  к  ним
прислушиваться,  потому  что  мне  нравилась  противоположность  мира, тогда
передо  мною  открывшегося,  с холодною прозою мира настоящего; но я смотрел
на  картины,  которые  развивались  передо  мною,  как  зритель  смотрит  на
интересную  драму.  Живая  игра актеров его увлекает, но между тем он знает,
что  кулисы  бумажные  и  что  герой,  покинув  сцену, снимет шлем и наденет
колпак.  Поэтому,  когда  я  затеял  ночевать  в  villa  Urgina, я не ожидал
никаких  приключений, но только хотел возбудить в себе то чувство чудесного,
которого  искал  так  жадно.  О,  сколь  жестоко  я  обманулся!  Но если мое
несчастие  послужит  уроком  для  других,  то  это  мне  будет  утешением  и
пребывание мое в доме дон Пьетро принесет хотя какую-нибудь пользу.
     На  другой  день, едва лишь смерклось, Владимир, Антонио и я уже шли на
ночлег   в   таинственный  palazzo.  Малейшие  обстоятельства  этого  вечера
врезались  в  моей  памяти,  и хотя с тех пор прошло три года, но я так живо
помню  все  подробности  нашего  разговора  и  наших  неосторожных  шуток, в
которых  мы так скоро раскаялись, что мне кажется, будто все это происходило
не далее, как вчера.
     Проходя  мимо  villa  Remondi,  Антонио  остановился.  В правом флигеле
слышно  было  несколько  женских  голосов,  поющих  какую-то  веселую песнь.
Мелодия ее до сих пор раздается в моих ушах!
     -  Подождем,  -  сказал  Антонио,  - теперь еще рано, мы успеем вовремя
туда прийти.
     Сказав  это,  он  хотел  подойти  к  окну,  чтобы  лучше  слышать,  но,
нагнувшись  вперед,  споткнулся  на  камень  и  упал  на  землю, разбив окно
головой.  На  шум  его  падения  выбежала молодая девушка со свечою. То была
дочь  сторожа  villa  Remondi.  Лицо  Антонио  было  покрыто кровью. Девушка
казалась  очень  испуганною;  она  бегала,  суетилась, принесла рукомойник с
водою  и, восклицая беспрестанно: O dio! poverino! maladetta strada!(О боже!
бедняжка! проклятая дорога! (итал.)) - омыла ему лицо.
     -  Это дурной знак! - сказал, улыбаясь, Антонио, как скоро он оправился
от своего падения.
     -  Да,  - отвечал я, - не лучше ли нам воротиться и отложить до другого
раза нашу шалость.
     -  О  нет,  нет!  -  возразил  он, - это совершенно ничего, и я не хочу
чтобы  вы после смеялись надо мной и думали, что мы, жители Юга, нежнее вас,
русских!
     Мы  пошли  далее.  Минут  через  десять  нас  догнала та самая девушка,
которая  из  villa  Remondi  вышла  на помощь к Антонио. Она и теперь к нему
обратилась  и  долго  с ним говорила вполголоса. Я заметил, что она с трудом
удерживалась от слез.
     -  Что  она  тебе  сказала?  -  спросил  его  Владимир,  когда  девушка
удалилась.
     -  Бедная  Пепина, - отвечал Антонио, - просит меня, чтобы я через отца
моего  выхлопотал  прощение  ее брату. Она говорит, что уже несколько раз ко
мне приходила, но никогда меня не заставала дома.
     - А кто ее брат? - спросил я.
     - Какой-то контрабандист, по имени Титта.
     - А как фамилия этой девушки?
     - Каннелли. Но что тебе до этого?
     -  Титта  Каннелли!  - воскликнул я и вспомнил аббата и рассказ его про
старого  Урджина.  Воспоминание  это  очень неприятно на меня подействовало.
Все,  что  я  тогда  считал выдумками, бреднями или плутовством каких-нибудь
мошенников,  теперь в воображении моем приняло характер страшной истины, и я
бы  непременно  воротился,  если  б  мне  не  было  стыдно.  Я  сказал своим
товарищам,  что  уже  прежде  слыхал о Титта Каннелли, и мы продолжали идти.
Вскоре  в  стороне показался свет лампады. Она освещала одну из тех часовен,
которых   так   много   в   северной  Италии  и  которые  служат  хранилищем
человеческих  костей.  Я всегда имел отвращение от этого рода часовен, где в
симметрическом  порядке  и  как  будто  в  насмешку  расставлены и развешаны
узорами  печальные останки умерших. Но в этот вечер я почувствовал невольный
страх,  когда  мимоходом  заглянул за железную решетку. Я ничего, однако, не
сказал, и мы молча дошли до виллы Urgina.
     Нам  было  очень  легко  влезть  на  утес  и оттуда посредством веревки
спуститься  в  слуховое окно. Там мы зажгли одну из принесенных с собою свеч
и,  нашедши проход из-под крыши в верхний этаж, очутились в просторной зале,
убранной  по-старинному.  Несколько  картин,  представлявших  мифологические
предметы,  развешаны  были на стенах, мебели обтянуты шелковою тканью, а пол
составлен  из  разноцветного  мрамора.  Мы  прошли  пять  или шесть подобных
покоев;  в  одном  из  них  увидели маленькую лестницу и спустились по ней в
большую  комнату  со  старинной кроватью под золоченым балдахином. На столе,
возле  кровати,  была  гитара,  на полу лежали дребезги от каменной доски. Я
поднял один из этих обломков и увидел на нем странные, непонятные знаки.
     -  Это  должна  быть  спальня  старого  дон  Пьетро,  - сказал Антонио,
приблизив свечу к стене. - Вот та фигура, о которой тебе говорил аббат!
     В  самом  деле,  между  дверью,  ведущей  на узкую лестницу, и кроватью
виден  был фреск, представляющий женщину необыкновенной красоты, играющую на
гитаре.
     -  Как она похожа на Пепину, - сказал Владимир, - я бы это принял за ее
портрет!
     -  Да,  -  отвечал  Антонио,  -  черты лица довольно схожи, но у Пепины
совсем  другое выражение. У этой в глазах что-то такое зверское, несмотря на
ее  красоту.  Заметь, как она косится на пустую кровать; знаешь ли что, мне,
при взгляде на нее, делается страшно!
     Я ничего не говорил, но вполне разделял чувство Антонио.
     Комната  возле  спальни  была  большая  круглая  зала  с  колоннами,  а
примыкавшие  к  ней  с  разных  сторон  покои  были  все  прекрасно убраны и
обтянуты  гобеленами,  почти  как  на  даче у Сугробиной, только еще богаче.
Везде  отсвечивали  большие  зеркала,  мраморные  столы, золоченые карнизы и
дорогие  материи.  Гобелены  представляли сюжеты из мифологии и из Ариостова
Orlando.  Здесь  Парис  сидел  в  недоумении, которой из трех богинь вручить
золотое  яблоко,  а  там Ангелика с Медором обнимались под тенистым деревом,
не замечая грозного рыцаря, выглядывающего на них из-за кустов.
     Пока  мы  осматривали старинные ткани, оживленные красноватым отблеском
свечи,  остальные  части  комнаты терялись в неопределенном мраке, и когда я
нечаянно  поднял  голову, то мне показалось, что фигуры на потолке шевелятся
и  что фантастические формы их отделяются от потолка и, сливаясь с темнотою,
исчезают в глубине залы.
     -  Я  думаю,  мы теперь можем лечь спать, - сказал Владимир, - но чтобы
уже  все  сделать по порядку, то вот мой совет: ляжем в трех разных комнатах
и  завтра  поутру  расскажем  друг  другу, что с нами случится в продолжение
ночи.
     Мы  согласились.  Мне,  как  предводителю  экспедиции, дали спальню дон
Пьетро;  Владимир  и  Антонио  расположились  в  двух отдаленных комнатах, и
вскоре во всем доме воцарилась глубокая тишина.
     Здесь г. Рыбаренко остановился и, обращаясь к Руневскому, сказал:
     -  Я  вас,  может  быть,  утомляю, любезный друг, теперь уже поздно, не
хочется ли вам спать?
     -  Нисколько,  -  отвечал  Руневский,  -  Вы  меня обяжете, если будете
продолжать.
     Рыбаренко немного помолчал и продолжал следующим образом:
     -  Оставшись один, я разделся, осмотрел свои пистолеты, лег в старинную
кровать;  под  богатый  балдахин,  накрыл  себя  штофным одеялом и готовился
потушить  свечу, как дверь медленно отворилась и вошел Владимир. Он поставил
свечу свою на маленький комод возле кровати и, подошедши ко мне, сказал:
     -  Я  целый  день  не  нашел  случая  поговорить с тобой о наших делах.
Антонио  уже  спит;  мы  можем  немного поболтать, и я опять уйду дожидаться
приключений.  Я  тебе  еще  не  сказывал, что получил письмо от матушки. Она
пишет,  что  обстоятельства ее непременно требуют моего присутствия. Поэтому
я не думаю, что проведу с тобою зиму во Флоренции.
     Известие  это  меня  крайне огорчило. Владимир тоже казался невесел. Он
сел  ко  мне на постель, прочитал мне письмо, и мы долго разговаривали о его
семейных  делах  и  о  наших  взаимных  намерениях.  Пока  он  говорил, меня
несколько  раз в нем поражало что-то странное, но я не мог дать себе отчета,
в  чем  именно  оно  состояло.  Наконец  он  встал и сказал мне растроганным
голосом:
     -  Меня  мучит какое-то предчувствие; кто знает, увидимся ли мы завтра?
Обними меня, мой друг... может быть, в последний раз!
     -  Что  с  тобой!  -  сказал  я, засмеявшись, - с которых пор ты веришь
предчувствиям?
     -  Обними  меня!  -  продолжал Владимир, необыкновенным образом возвыся
голос.  Черты  лица  его  переменились,  глаза налились кровью и горели, как
уголья. Он простер ко мне руки и хотел меня обнять.
     -  Поди,  поди, Владимир, - сказал я, скрывая свое удивление, - дай Бог
тебе уснуть и забыть свои предчувствия!
     Он  что-то  проворчал  сквозь  зубы  и  вышел.  Мне  показалось, что он
странным  образом  смеется;  но  я  не  был уверен, его ли я слышу голос или
чужой.
     Между  тем глаза мои мало-помалу сомкнулись, и я заснул. Не знаю, что я
увидел  во  сне,  но, вероятно, это было что-нибудь страшное, ибо я вскоре с
испугом  проснулся  и начал протирать глаза. В ушах моих раздавались аккорды
гитары,  и я сначала думал, что звуки эти не что иное, как продолжение моего
сновидения;  но  кто  опишет  мой ужас, когда между моею кроватью и стеною я
увидел  женщину  - фреск, вперившую в меня какой-то страшный, нечеловеческий
взгляд.  В  одной  руке держала она гитару, другою трогала струны. Ужас мною
овладел,  я  схватил  со стола пистолет и только что хотел в нее выстрелить,
как она уронила гитару и упала на колени. Я узнал Пепину.
     -  Пощадите  меня,  синьор,  -  кричала  бедная  девушка, - я ничего не
хотела у вас украсть; будьте милосерды, не убивайте меня!
     Мне  очень  было  стыдно,  что  я в глазах ее обнаружил свой страх, и я
всячески  старался ее успокоить, спросив ее, однако, зачем она ко мне пришла
и чего от меня хочет?
     -  Ах,  - отвечала Пепина, - после того как я догнала синьора Антонио и
с  ним говорила, я тихонько пошла за вами и видела, что вы влезли в окно. Но
я  знала другой вход, ибо этот дом служит иногда убежищем брату моему Титта,
об  котором  вы,  верно,  слыхали.  Я  из  любопытства пошла за вами и когда
хотела  воротиться,  то  увидела,  что  в  торопливости  захлопнула за собою
потаенную  дверь  и что мне невозможно выйти. Я пришла к вам в комнату и, не
смея  вас  разбудить,  стала  играть  на гитаре, чтобы вы проснулись. Ах, не
сердитесь  на  меня;  любовь  к моему брату заставила меня вас беспокоить. Я
знаю,  что вы друг синьора Антонио, так спасите, если можете, моего брата! Я
вам  клянусь всем, что дорого моему сердцу, он давно хочет сделаться честным
человеком;  но  если  его  будут преследовать, как дикого зверя, он поневоле
останется   разбойником,  убийствами  отяготит  свою  душу  и  погубит  себя
навсегда!  О,  достаньте  ему  прощение,  умоляю вас, на коленях умоляю вас,
сжальтесь над его раскаяньем, сжальтесь над его бедною сестрою!
     И,  говоря это, она обнимала мои колена, и крупные слезы катились по ее
щекам.  Огненного  цвета  лента,  опоясывавшая  ее  голову,  развязалась,  и
волосы,  извиваясь  как змеи, упали на ее плечи. Она так была прекрасна, что
в  эту  минуту  я  забыл о своем страхе, о вилле Urgina и об ее преданиях. Я
вскочил  с кровати, и уста наши соединились в долгий поцелуй. Знакомый голос
в ближней зале нас пробудил.
     - С кем ты там, Пепина? - сказал кто-то, отворяя дверь.
     -  Ах, это мой брат! - вскричала девушка и, вырвавшись из моих объятий,
убежала прочь.
     В  комнату  вошел человек в плаще и в шляпе с черным пером. Увидя меня,
он  остановился, и каково было мое удивление, когда, вглядевшись в черты его
лица, я в нем узнал моего аббата!
     -  А,  это  вы,  signor  Russo!  -  сказал  он, затыкая за пояс большой
пистолет,  которым  готовился  меня  приветствовать.  - Добро пожаловать! Не
удивляйтесь  перемене моего одеяния. Вы меня видели аббатом, в другой раз вы
меня   увидите   ветурином  или  трубочистом.  Увы,  я  до  тех  пор  должен
скрываться, пока не получу прощения от правительства!
     Сказав  это,  Титта  Каннелли  глубоко  вздохнул; потом, приняв веселый
вид, подошел ко мне и ударил меня по плечу.
     -  Я  вас нарочно, - сказал он, - зазвал в виллу друга моего дон Пьетро
для  небольшого  дельца.  Я  нуждаюсь  в  деньгах,  а  у меня здесь спрятано
множество  дорогих  вещей,  между прочим целый ящик колец, ожерелий, серег и
браслет.  За  все  я  с  вас  возьму  только семьдесят семь наполеонов. - Он
нагнулся  под  мою  кровать,  вытащил  оттуда  большой ящик, и я увидел кучу
золотых  уборов,  один прекраснее другого. Несколько фермуаров были украшены
самыми  редкими  каменьями, и все работало с таким вкусом, как я никогда еще
не  видывал. Цена, которую он требовал, мне показалась очень необыкновенною,
и  хотя она очевидно доказывала, что эти вещи достались ему даром, но теперь
было  не  время входить в разбирательство; к тому ж Пепинин брат, стоя между
моим  оружием  и  мною, так красноречиво играл своим пистолетом, что я почел
за  нужное  тотчас  согласиться  и,  раскрыв свой кошелек, нашел в нем ровно
семьдесят семь наполеонов, которые отдал разбойнику.
     -  Благодарю  вас,  -  сказал  он, - вы сделали доброе дело! Теперь мне
только  остается  предупредить  вас, что, если вы вздумаете открыть полиции,
откуда  вы  получили  эти  вещи, я вам непременно размозжу голову. Желаю вам
покойной ночи.
     Он  мне  дружески  пожал  руку  и исчез так скоро, что я не мог видеть,
куда  он  скрылся. Я только слышал, как в стене повернулись потаенные петли,
и  потом все погрузилось в молчание. Взоры мои нечаянно упали на изображение
на  стене,  и  я  невольно  вздрогнул. Мне опять показалась, что это была не
Пепина,   а   нарисованная  женщина,  которая  несколько  минут  тому  назад
выступила  из  стены и которую я целовал. Я стал сожалеть, что в то время не
догадался  посмотреть  на  стену,  чтобы  увидеть,  там ли она или нет. Но я
превозмог  свою  боязнь  и принялся шарить в ящике. Между разными цепочками,
флакончиками  и  прочими  вещицами  нашел я одну склянку рококо, величиною с
большое  яблоко  и оправленную в золото с необыкновенным вкусом. Работа была
так  нежна,  что  я, боясь, чтобы склянка не исцарапалась в ящике, тщательно
завернул  ее  в  платок и поставил подле себя на стол. Потом, закрыв ящик, л
опять  лег  и вскоре заснул. Во сне я всю ночь видел Пепину и женщину-фреск,
и  часто,  среди  самых  приятных  картин  моего  воображения, я вскакивал в
страхе  и  опять засыпал. Меня также беспокоило какое-то болезненное чувство
в  шее.  Я  думал,  что  простудился  на  сквозном ветру. Когда я проснулся,
солнце  уже  было  высоко,  и  я,  наскоро  одевшись,  спешил отыскать своих
товарищей.
     Антонио   лежал   в   бреду.   Он,  как  сумасшедший,  махал  руками  и
беспрестанно кричал:
     -  Оставьте  меня!  Разве  я  виноват,  что  Венера  - прекраснейшая из
богинь?  Парис человек со вкусом, и я его непременно сделаю совестным судьею
в Пекине, как скоро въеду в свое Китайское государство на крылатом грифоне!
     Я  употреблял  все  силы,  чтобы  привесть  его в себя, как вдруг дверь
отворилась, и Владимир, бледный, расстроенный, вбежал в комнату.
     -  Как,  -  вскричал  он  радостно,  увидев Антонио, - он жив? я его не
убил? Покажи, покажи, куда я его ранил?
     Он бросился осматривать Антонио; но раны нигде не было видно.
     -  Вот  видишь,  - сказал Антонио, - я тебе говорил, что бог Пан так же
искусно играет на свирели, как и стреляет из пистолета.
     Владимир  не  переставал щупать Антонио и наконец, удостоверившись, что
он жив и не ранен, вскричал с восторгом:
     - Слава Богу, я его не убил, это был только дурной сон!
     -  Друзья  мои, - говорил я, - ради Бога, объяснитесь, я ничего не могу
понять!
     Наконец  мне  и  Владимиру удалось привести Антонио в память; но он так
был  слаб,  что  я  ничего не хотел у него спрашивать, а попросил Владимира,
чтобы он нам рассказал, что с ним случилось ночью.
     -  Вошедши  в свою комнату, - сказал Владимир, - я воткнул свечу в один
из  ветвистых  подсвечников,  которые,  как  огромные  пауки,  держались  на
золотой  раме  зеркала,  и  тщательно  осмотрел  свои пистолеты. Мне удалось
отворить  заколоченную  ставню, и с неизъяснямым удовольствием я стал дышать
чистым  воздухом  ночи.  Все  вокруг меня было тихо. Луна была уже высоко, а
воздух  так  прозрачен, что я мог различать все изгибы самых отдаленных гор,
между  которыми  башня  замка  Baradello  величественно  подымала  голову. Я
погрузился  в  размышления  и уже около получаса смотрел на озеро и на горы,
как  легкий  шорох  за  моими  плечами заставил меня оглянуться. Свеча очень
нагорела,  и я сначала ничего не мог различить, но, вглядевшись хорошенько в
темноту, я увидел в дверях большую белую фигуру.
     Кто  там? - закричал я. Фигура испустила жалобный вопль я, как будто на
невидимых  колесах,  приблизилась  ко  мне. Я никогда не видал лица страшнее
этого.  Привидение  подняло  обе  руки,  как  бы желая завернуть меня в свое
покрывало.  Я  не  знаю, что я почувствовал в эту минуту, но в руке моей был
пистолет,  раздался  выстрел,  и  призрак упал на землю, закричав: Владимир!
что  ты  делаешь?  я Антонио! Я бросился его подымать, но пуля пролетела ему
сквозь грудь, кровь била фонтаном из раны, он хрипел, как умирающий.
     Владимир,  -  сказал  он  слабым  голосом,  -  я  хотел  испытать  твою
храбрость, ты меня убил; прости мне, как я тебе прощаю!
     Я  начал  кричать,  ты прибежал на мой крик; мы оба перенесли Антонио в
его комнату.
     -  Что  ты  говоришь? - прервал я Владимира, - я всю ночь не выходил из
спальни.  После того как ты мне прочитал письмо твоей матери и от меня ушел,
я  остался  в  постели и ничего не знаю про Антонио. К тому ж ты видишь, что
он жив и здоров, стало быть, ты все это видел во сне!
     -  Ты  сам говоришь во сне! - отвечал с досадою Владимир, - никогда я к
тебе не приходил и не читал тебе никакого письма от матушки!
     Тут Антонио встал со стула и к нам подошел.
     -  О  чем  вы  спорите?  -  сказал  он. - Вы видите, что я жив. Клянусь
честью,  что  я  никогда и не думал стращать Владимира. Впрочем, мне и не до
того  было.  Когда  я остался один, я, так же как Владимир, сначала осмотрел
свои  пистолеты.  Потом  я лег на диван, и глаза мои невольно устремились на
расписанный  потолок  и  высокие  карнизы,  Украшенные  золотыми арабесками.
Звери  и  птицы  странным  образом  сплетались с цветами, фруктами и разного
рода  узорами.  Мне  показалось,  что  узоры эти шевелятся, и, чтобы не дать
воли  своему  воображению,  я  встал  и  начал  прохаживаться по зале. Вдруг
что-то  сорвалось  с карниза и упало на пол. Хотя в зале так было темно, что
я  ничего  не  увидел, но я рассудил по звуку, что упавшее тело было мягкое,
ибо  оно  совсем  не  произвело  стуку, а только глухой шум. Через несколько
времени  я  услышал за собою шаги, как будто животного. Я оглянулся и увидел
золотого  грифона  величиною с годовалого теленка. Он смотрел на меня умными
глазами  и  повертывал своим орлиным носом. Крылья его были подняты, и концы
их  свернуты  в кольца. Вид его меня удивил, но не испугал. Однако, чтобы от
него  избавиться,  я  на него закричал и притопнул ногою. Грифон поднял одну
лапу,  опустил  голову  и, пошевелив ушами, сказал мне человеческим голосом:
Напрасно  вы  беспокоитесь,  синьор Антонио; я вам не сделаю никакого вреда.
Меня  нарочно  прислал  за  вами  хозяин,  чтобы  я вас отвез в Грецию. Наши
богини  опять  поспорили  за  яблоко. Юноша уверяет, что Парис только потому
отдал  его  Венере,  что  она  обещала  ему Елену. Минерва тоже говорит, что
Парис  покривил душой, и обе они обратились с жалобою к старику; а старик им
сказал:  пусть  вас  рассудит  синьор  Антонио.  Теперь,  если  вам  угодно,
садитесь на меня верхом, я вас мигом привезу в Грецию.
     Мысль  эта  мне  так  показалась забавна, что я уже подымал ногу, чтобы
сесть  на  грифона, но он меня остановил. Каждая земля, - сказал он, - имеет
свои  обычаи.  Все  над  вами  будут  смеяться,  если вы приедете в Грецию в
сюртуке.  -  А  как  же мне ехать? - спросил я. Не иначе, как в национальном
костюме:  разденьтесь донага и обдрапируйтесь плащом. Все боги и даже богини
точно  так  одеты.  Я  послушался грифона и сел к нему на спину. Он пустился
бежать  рысью,  и  мы  долго  ехали  по разным коридорам, через длинные ряды
комнат,  спускались  и  подымались по лестницам и наконец прибыли в огромную
залу,  освещенную  розовым  светом.  Потолок залы был расписан и представлял
небо  с  летающими  птицами  и  купидонами,  а в конце ее возвышался золотой
трон,  и на нем сидел Юпитер. Это наш хозяин, дон Пьетро д'Урджина! - сказал
мне грифон.
     У  ног трона протекала прозрачная река, и в ней купалось множество нимф
и  наяд,  одна  прекраснее  другой.  Реку  эту,  как я узнал после, называли
Ладоном.  На берегу ее росло очень много тростнику, у которого сидел аббат и
играл  на  свирели.  Это  кто  такой?  - спросил я у грифона. Это бог Пан, -
отвечал  он.  Зачем  же  он  в  сюртуке?  -  спросил  я опять. Затем, что он
принадлежит  к  духовному сословию, и ему бы неприлично было ходить голым. -
Но  как  же  он может сидеть на берегу реки, в которой купаются нимфы? - Это
для   того,   чтобы  умерщвлять  свою  плоть;  вы  видите,  что  он  от  них
отворачивается.  -  А для чего у него за поясом пистолеты? - Ох, - отвечал с
досадою грифон, - вы слишком любопытны; почему я это знаю!
     Мне  показалось  странным  видеть  в  комнате  реку,  и  я  заглянул за
китайские  ширмы,  из-за  которых  она  вытекала.  За ширмами сидел старик в
напудренном  парике  и,  по-видимому,  дремал. Подошед к нему на цыпочках, я
увидел,  что  река  бежала  из  урны,  на  которую  он опирался. Я начал его
рассматривать  с  большим  любопытством;  но  грифон подбежал ко мне, дернул
меня за плащ и сказал мне на ухо:
     Что  ты  делаешь, безрассудный? Ты разбудишь Ладона, и тогда непременно
сделается   наводнение.  Ступай  прочь,  или  мы  все  погибнем!  Я  отошел.
Мало-помалу  зала  наполнилась  народом. Нимфы, дриады, ореады прогуливались
между  фавнами, сатирами и пастухами. Наяды вышли из воды и, накинув на себя
легкие  покрывала, стали также с ними прохаживаться. Боги не ходили, а чинно
сидели  с  богинями  возле  Юпитерова  трона  и  смотрели на гуляющих. Между
последними  заметил я одного человека в домино и в маске, который ни на кого
не  обращал  внимания,  но которому все давали место. Это кто? - спросил я у
грифона.  Грифон  очевидно  смешался.  Это  так,  кто-нибудь!  - отвечал он,
поправляя  носом  свои  перья,  -  не  обращайте  на него внимания! Но в эту
минуту  к  нам  подлетел красивый попугай и, сев ко мне на плечо, проговорил
гнусливым голосом:
     Дуррак,  дуррак!  ты  не  знаешь,  кто  этот человек? Это наш настоящий
хозяин,  и  мы  его  почитаем  более,  нежели  дон  Пьетро! Грифон с сердцем
посмотрел  на  попугая  и  значительно  мигнул  ему одним глазом, но тот уже
слетел с моего плеча и исчез в потолке между купидонами и облаками.
     Вскоре  в  собрании  сделалась суматоха. Толпа расступилась, и я увидел
молодого  человека  в  фригийской  шапке, с связанными руками, которого вели
две  нимфы. Парис! - сказал ему Юпитер или дон Пьетро д'Урджина (как называл
его  грифон), - Парис! говорят, что ты золотое яблоко несправедливо присудил
Венере.  Смотри,  ведь  я  шутить не люблю. Ты у меня как раз полетишь вверх
ногами!  -  О  могущий  громовержец!  -  отвечал Парис, - клянусь Стиксом, я
судил  по  чистой  совести. Впрочем, вот синьор Антонио; он, я знаю, человек
со  вкусом. Вели ему произвесть следствие; и если он не точно так решит, как
я,  то  я  согласен полететь вверх ногами! - Хорошо! - сказал Юпитер, - быть
по-твоему!
     Тут  меня  посадили  под  лавровое  дерево  и  дали  мне в руки золотое
яблоко.   Когда   ко  мне  подошли  три  богини,  свирель  аббата  зазвучала
сладостнее  прежнего,  тростник  реки  Ладона  тихонько закачался, множество
блестящих  птичек  вылетели из его средины, и песни их были так жалобны, так
приятны  и  странны,  что  я  не  знал;  плакать  ли  мне  или  смеяться  от
удовольствия.  Между  тем  старик за ширмами, вероятно, пробужденный песнями
птичек  и  гармоническим  шумом  тростника,  начал кашлять и произнес слабым
голосом и как будто впросонках: О Сиринга! о дочь моя!
     Я  совсем  забылся,  но  грифон  очень  больно  ущипнул  меня за руку и
сердито  сказал  мне:  Скорей  за  дело,  синьор  Антонио!  Богини вас ждут;
решайте,   пока  старик  не  проснулся!  Я  превозмог  сладостное  волнение,
увлекшее  меня  далеко  от  виллы Urgina в неведомый мир Цветов и звуков, и,
собравшись  с  мыслями;  устремил  глаза на трех богинь. Они сбросили с себя
покрывала.  О  мои друзья! как вам описать, что я тогда почувствовал! Какими
словами  дать  вам  понятие об остром летучем огне, который в одно мгновение
пробежал  по  всем  моим  жилам!  Все  мои  чувства  смутились,  все понятия
перемешались,  я  забыл  о  вас,  о  родных,  о  самом  себе, обо всей своей
прошедшей  жизни;  я  был  уверен,  что  я сам Парис и что мне предоставлено
великое  решение, от которого пала Троя. В Юноне я узнал Пепину, но она была
сто  раз  прекраснее,  нежели  когда  она  вышла  ко  мне на помощь из виллы
Remondi.  Она держала в руках гитару и тихонько трогала струны. Она так была
обворожительна,  что  я  уже  протягивал  руку, чтобы вручить ей яблоко, но,
бросив  взгляд  на  Венеру,  внезапно  переменил  намерение.  Венера, сложив
небрежно  руки и приклонив голову к плечу, смотрела на меня с упреком. Взоры
наши  встретились,  она  покраснела и хотела отвернуться, но в этом движении
столько было прелести, что я, не колеблясь, подал ей яблоко.
     Парис  восторжествовал;  но человек в домино и в маске подошел к Венере
и,   вынув   из-под  полы  большой  бич,  начал  немилосердно  ее  хлыстать,
приговаривая  при каждом ударе: Вот тебе, вот тебе; вперед знай свою очередь
и  не  кокетничай, когда тебя не спрашивают; сегодня не твой день, а Юнонин;
не  могла  ты  подождать?  вот  же  тебе  за  то, вот тебе, вот тебе! Венера
плакала  и  рыдала,  но  незнакомец  не  переставал ее бить и, обратившись к
Юпитеру,  сказал:  Когда  я  с ней расправлюсь, то и до тебя дойдет очередь,
проклятый  старикашка!  Тогда  Юпитер  и  все  боги соскочили с своих мест и
бросились  незнакомцу в ноги, жалобно вопия: Умилосердись, наш повелитель! В
другой  раз  мы будем исправнее! Между тем Юнона или Пепина (я до сих пор не
знаю,  кто  она была) подошла ко мне и сказала мне с очаровательной улыбкой:
Не  думай, мой милый друг, чтобы я была на тебя сердита за то, что ты не мне
присудил  яблоко.  Верно, так было написано в неисповедимой книге судьбы! Но
чтобы  ты  видел,  сколь я уважаю твое беспристрастие, позволь мне дать тебе
поцелуй.  Она  обняла  меня  прелестными руками и жадно прижала свои розовые
губы  к моей шее. В ту же минуту я почувствовал в ней сильную боль, которая,
однако,  тотчас  прошла.  Пепина  так  ко  мне  ласкалась,  так  нежно  меня
обнимала,  что  я  бы  вторично забылся, если бы крики Венеры не отвлекли от
нее  моего  внимания. Человек в домино, запустив руку в ее волосы, продолжал
ее  сечь самым бесчеловечным образом. Жестокость его меня взорвала. Скоро ли
ты  перестанешь!  -  закричал  я в негодовании и бросился на него. Но из-под
черной  маски сверкнули на меня невыразимым блеском маленькие белые глаза, и
взгляд  этот  меня  пронзил как электрический удар. В одну секунду все боги,
богини и нимфы исчезли.
     Я  очутился  в  Китайской  комнате,  возле  круглой залы. Меня окружила
толпа  фарфоровых  кукол,  фаянсовых мандаринов и глиняных китаек, которые с
криком:  Да  здравствует  наш  император,  великий  Антонио-Фу-Цинг-Танг!  -
бросились  меня  щекотать.  Напрасно я старался от них отделаться. Маленькие
их  ручонки  влезали  мне в нос и в уши, я хохотал как сумасшедший. Не знаю,
как  я  от  них избавился, но когда я очнулся, то вы оба, друзья мои, стояли
подле меня. Стократ вас благодарю за то, что вы меня спасли!
     И  Антонио начал нас обнимать и целовать, как ребенок. Когда прошел его
восторг, то я, обратившись к нему и к Владимиру, сказал им очень сериозно:
     -  Я  вижу,  друзья мои, что вы оба бредили нынешнюю ночь. Что касается
до  меня, то я удостоверился, что все чудесные слухи про этот palazzo не что
иное,  как  выдумка  контрабандиста  Титта Каннелли. Я сам его видел и с ним
говорил. Пойдем со мною, я вам покажу, что я у него купил.
     С  сими  словами  я  пошел  в  свою спальню, Антонио и Владимир за мною
последовали.  Я  открыл  ящик,  всунул  в  него  руку и вытащил человеческие
кости!  Я  их  с  ужасом  отбросил  и  побежал  к столу, на который накануне
поставил  склянку  рококо.  Развернув  платок, я остолбенел. В нем был череп
ребенка. Пустой кошелек мой лежал подле него.
     -  Это  ты  купил у твоего контрабандиста? - спросили меня в один голос
Антонио и Владимир.
     Я  не  знал,  что  отвечать.  Владимир  подошел  к  окну и воскликнул с
удивлением:
     - Ах, Боже мой! где же озеро?
     Я  также подошел к окну. Передо мной была piazza Volta, и я увидел, что
смотрю из окна чертова дома.
     -  Как  мы сюда попали? - спросил я, обращаясь к Антонио. Но Антонио не
мог  мне  отвечать.  Он  был  чрезвычайно  бледен,  силы  его покинули, и он
опустился  в  кресла.  Тогда  я  только заметил, что у него на шее маленькая
синяя  ранка,  как  будто  от  пиявки,  но  немного более. Я тоже чувствовал
слабость  и,  подошел  к зеркалу, увидел у себя на шее такую же ранку, как у
Антонио.  Владимир  ничего не чувствовал, и ранки у него не было. На вопросы
мои  Владимир  признался,  что  когда  он  выстрелил в белый призрак и потом
узнал  своего  друга,  то Антонио умолял его, чтобы он с ним в последний раз
поцеловался;  но  Владимир  никак  не  мог  на  это решиться, потому что его
пугало что-то такое во взгляде Антонио.
     Мы  еще  рассуждали  о  наших  приключениях,  как  кто-то  сильно  стал
стучаться в ворота. Мы увидели полицейского офицера с шестью солдатами.
     -  Господа!  -  кричал  он снаружи, - отворите ворота; вы арестованы от
имени правительства!
     Но  ворота  были так крепко заколочены, что их принуждены были сломать.
Когда офицер вошел в комнату, мы его спросили, за что мы арестованы?
     -  За то, - отвечал он, - что вы издеваетесь над покойниками и нынешнюю
ночь  перетаскали  все  кости  из  Комской  часовни. Один аббат, проходивший
мимо, видел, как вы ломали решетку, и сегодня утром на вас донес.
     Мы  тщетно  протестовали, офицер непременно хотел, чтобы мы шли за ним.
К  счастью,  я  увидел  комского  подесту  (известного археолога R.....i), с
которым  был знаком, и призвал его на помощь. Узнав меня и Антонио, он очень
перед  нами  извинялся  и велел привесть аббата, сделавшего на нас донос; но
его  нигде  не  могли  отыскать.  Когда  я  рассказал  подесте,  что  с нами
случилось,  он  нисколько  не удивился, но пригласил меня в городской архив.
Антонио  был  так  слаб,  что  не мог за нами следовать, а Владимир остался,
чтобы  проводить  его домой. Когда мы вошли в архив, подеста раскрыл большой
in folio (книга большого формата) и прочитал следующее:
     Сего  1679 года сентября 20-го дня казнен публично на городской площади
разбойник   Giorambatista  Cannelli,  около  двадцати  лет  с  шайкою  своею
наполнявший  ужасом  окрестности Комо и Милана. Родом он из Комо, лет ему по
собственному  показанию 50. Пришедши на место казни, он не хотел приобщиться
святых тайн и умер не как христианин, а как язычник.
     Сверх  того, подеста (человек во всех отношениях заслуживающий уважение
и  который  скорее  бы  дал себе отрезать руку, нежели бы согласился сказать
неправду)  открыл  мне,  что  чертов  дом  построен  на том самом месте, гае
некогда  находился  языческий  храм,  посвященный  Гекате  и  ламиям. Многие
пещеры  и  подземельные  ходы  этого  храма,  как  гласит  молва,  и  поныне
сохранились.  Они  ведут  глубоко  в  недра земли, и древние думали, что они
имеют  сообщение  с  тартаром.  В  народе ходит слух, что ламии, или эмпузы,
которые,  как  вам известно, имели много сходства с нашими упырями, и поныне
еще  бродят  около  посвященного им места, принимая всевозможные виды, чтобы
заманивать  к  себе  неопытных  людей и высасывать из них кровь. Странно еще
то,  что  Владимир через несколько дней в самом деле получил письмо от своей
матери, в котором она его просила возвратиться в Россию.
     Рыбаренко замолчал и опять погрузился в размышления.
     -  Что ж, - спросил его Ру невский, - и вы не делали никаких розысканий
о вашем приключении?
     -  Делал,  -  отвечал  Рыбаренко.  -  Сколько  я  ни уважал подесту, но
истолкование его мне не казалось вероятным.
     - И что ж вы узнали?
     -  Пепина ничего не понимала, когда ее спрашивали о брате ее Титга. Она
говорила,  что  у нее никогда не бывало брата. На наши вопросы она отвечала,
что  она  действительно  вышла  из виллы Кетопй! на помощь к Антонио, но что
никогда  она  нас  не  догоняла  и  не  просила Антонио, чтобы он выхлопотал
прощение  ее  брату.  Никто  также  ничего  не  знал о прекрасном дворце дон
Пьетро  между  виллою  Revondi  и виллою d'Ests, и когда я нарочно пошел его
отыскивать,  я  ничего  не  нашел.  Происшествие это сделало на меня сильное
впечатление.  Я  выехал из Комо, оставив Антонио больным. Чрез месяц я узнал
в  Риме,  что  он  умер  от изнеможения. Я сам так был слаб, как будто после
сильной  и  продолжительной  болезни;  но  наконец  старания искусных врачей
возвратили мне, хотя не совсем, потерянное здоровье.
     Прожив  еще год в Италии, я возвратился в Россию и вступил в круг своих
прежних  занятий.  Я  работал  с  усердием,  и труды мои меня развлекали; но
каждое  воспоминание  о  пребывании моем в Комо приводило меня в содрогание.
Поверите  ли  вы  мне,  что  я  и теперь часто не знаю, куда мне деваться от
этого  воспоминания!  Оно повсюду меня преследует, как червь подтачивает мой
рассудок,  и  бывают  минуты,  что  я  готов лишить себя жизни, чтобы только
избавиться  от  его присутствия! Я бы ни за что не решился об этом говорить,
если  бы не думал, что рассказ мой вам послужит предостережением. Вы видите,
что  похождения  мои  несколько похожи на то, что с вами случилось на даче у
старой  бригадирши.  Ради  Бога,  берегитесь,  любезный  друг, а особливо не
вздумайте шутить над вашим приключением.
     Пока Рыбаренко говорил, заря уже начала освещать горизонт.
     Сотни  башен, колоколен и позолоченных глав заиграли солнечными лучами.
Свежий  ветер  повеял  от  востока,  и  громкий, полнозвучный удар в колокол
раздался  на  Иване  Великом. Ему отвечали, один после другого, все колокола
соборов   кремлевских,   потом   всех   московских   церквей.   Пространство
наполнилось  звуком,  который,  как  будто  на  незримых  волнах, колебался,
разливаясь по воздуху. Москва превратилась в необъятную гармонику.
     В  это  время  странное  чувство  происходило  в  груди  Руневского.  С
благоговением  внимал  он  священному  звону колоколов, с любовию смотрел на
блестящий  мир, красующийся перед ним. Он видел в нем образ будущего счастья
и  чем более увлекался этою мыслью, тем более страшные видения, вызванные из
мрака рассказами Рыбаренки, бледнели и исчезали.
     Рыбаренко   также  был  погружен  в  размышления,  но  глубокая  грусть
омрачала  его  лицо.  Он  был  смертельно  бледен  и  не сводил глаз с Ивана
Великого, как будто бы желал измерить его высоту.
     - Пойдем, - сказал он наконец Руневскому, - вам нужно отдохнуть!
     Они  оба  встали  со  скамьи,  и  Руневский,  простившись с Рыбаренкой,
отправился домой.
     Когда  он  вошел  в дом Дашиной тетушки, Федосьи Акимовны Зориной, то и
она  и  дочь  ее,  Софья  Карповна,  приняли его с большою приветливости. Но
обхождение  матери  тотчас с ним переменилось, как скоро он объявил, зачем к
ней приехал.
     -  Как,  -  вскричала  она,  - что это значит? а Софья-то? Разве вы для
того  так  долго  ездили  в  мой  дом, чтобы над нею смеяться? Позвольте вам
сказать:  после  ваших посещений, после всех слухов, которыми наполнен город
о  вашей  женитьбе,  поведенье  это  мне  кажется чрезвычайно странным! Как,
милостивый  государь? обнадежив мою дочь, когда уже все ее считают невестой,
вы  вдруг  сватаетесь  к  Другой  и  просите  ее руки - у кого же? у меня, у
матери Софьи!
     Слова  эти  как  гром  поразили Руневского. Он только теперь догадался,
что  Зорина давно уже на него метила как на жениха для своей Дочери, а вовсе
не для племянницы, и в то же время понял ее тактику.
     Пока  еще  она  питала  надежду, все ее действия были рассчитаны, чтобы
удержать  Руневского  в  кругу  ее  общества,  она  старалась  отгадывать  и
предупреждать  все  его  желания; но теперь, при неожиданном требовании, она
решилась   прибегнуть   к  последнему  средству  и  чрез  трагическую  сцену
надеялась  вынудить  у  него  обещание.  К  несчастию своему, она ошиблась в
расчете,  ибо  Руневский  весьма  почтительно  и  холодно отвечал ей, что он
никогда  и  не думал жениться на Софье Карповне, что он приехал просить руки
Даши  и надеется, что она не имеет причин ему отказать. Тогда Дашина тетушка
позвала  свою  дочь и, задыхаясь от злости, рассказала ей, в чем дело. Софья
Карповна  не  упала  в  обморок,  но  залилась  слезами,  и  с ней сделалась
истерика.
     -  Боже мой, Боже мой, - кричала она, - что я ему сделала? За что хочет
он  убить  меня? Нет, я не снесу этого удара, лучше тысячу раз умереть! Я не
могу, я не хочу теперь жить на свете!
     -  Вот в какое положение вы привели бедную Софью, - сказала ему Зорина.
- Но это не может так остаться!
     Софья  Карповна  так  искусно играла свою роль, что Руневскому стало ее
жалко.
     Он  хотел  отвечать,  но  ни  матери,  ни  Софьи Карповны уже не было в
комнате.   Подождав   несколько  времени,  он  отправился  домой  с  твердым
намерением  не прежде возвратиться на дачу к бригадирше, как попытавшись еще
раз получить от Дашиной тетушки удовлетворительный ответ.
     Он  сидел  у  себя задумавшись, когда ему пришли доложить, что ротмистр
Зорин  желает  с  ним  говорить.  Он  приказал  просить  и  увидел  молодого
человека,  коего  открытое  и  благородное  лицо предупреждало в его пользу.
Зорин  был  родной  брат Софьи Карповны; но так как он только что приехал из
Тифлиса,  то  Руневский  никогда  его  не  видал  и  не имел об нем никакого
понятия.
     -  Я  пришел  с вами говорить о деле, касающемся до нас обоих, - сказал
Зорин, учтиво поклонившись.
     - Прошу садиться, - сказал Руневский.
     -  Два месяца тому назад вы познакомились с моею сестрою, начали ездить
в дом к матушке, и скоро распространились слухи, что вы просите руки Софьи.
     -  Не  знаю,  распространились ли эти слухи, - прервал его Руневский, -
но могу вас уверить, что не я был тому причиной.
     -  Сестра была уверена в вашей любви, и с самого начала обхождение ваше
с  нею  оправдывало  ее предположения. Вам удалось внушить ей участие, и она
вас полюбила. Вы даже с нею объяснились...
     - Никогда! - воскликнул Руневский.
     Глаза молодого Зорина засверкали от негодования.
     -  Послушайте,  милостивый  государь, - вскричал он, выходя из пределов
холодной  учтивости,  в  которых  сначала  хотел  остаться,  -  Вам,  верно,
неизвестно,  что  когда я еще был на Кавказе, то Софья мне об вас писала; от
нее я знаю, что вы обещали просить ее руки, и вот ее письма!
     -  Если  Софья  Карповна  в  них  это  говорит, - отвечал Руневский, не
дотрагиваясь  до  писем,  которые  Зорин бросил на стол, - то я сожалею, что
должен  опровергнуть ее слова. Я повторяю вам, что не только никоща не хотел
просить ее руки, но и не давал ей малейшего повода думать, что я ее люблю!
     - Итак, вы не намерены на ней жениться?
     -  Нет.  И доказательством тому, что я нарочно приехал в Москву просить
у вашей матушки руки ее племянницы.
     -  Довольно.  Я  надеюсь,  что  вы  не откажете мне в удовлетворении за
оскорбление, которое нанесли моему семейству.
     -  Я всегда к вашим услугам, но прежде прошу вас обдумать ваш поступок.
Может  быть, при хладнокровном размышлении, вы убедитесь, что я никогда и не
помышлял наносить оскорблений вашему семейству.
     Молодой ротмистр бросил гордый взгляд на Руневского.
     -  Завтра  в  пять  часов  я  вас  ожидаю  на  Владимирской  дороге, на
двадцатой версте от Москвы, - сказал он сухо.
     Руневский поклонился в знак согласия.
     Оставшись  один, он начал заниматься приготовлениями к следующему утру.
У  него мало было знакомых в Москве; к тому ж почти все были на дачах; итак,
не удивительно, что выбор его пал на Рыбаренку.
     На  другой  день,  в  три  часа  утра,  он  и  Рыбаренко  уже  ехали по
Владимирской дороге и на условленном месте нашли Зорина с его секундантом.
     Рыбаренко подошел к Зорину и взял его за руку.
     -  Владимир,  -  сказал  он,  сжав ее крепко, - ты не прав в этом деле:
помирись с Руневским! Зорин отвернулся.
     -  Владимир,  - продолжал Рыбаренко, - не шути с судьбою, вспомни виллу
Урджина!
     -  Полно,  братец,  -  сказал  Владимир,  освобождая  свою  руку из рук
Рыбаренки, - теперь не время говорить о пустяках!
     Они углубились в кустарник.
     Секундант  Зорина  был  маленький  офицер  с  длинными  черными  усами,
которые   он  крутил  беспрерывно.  С  самого  начала  лицо  его  показалось
Руневскому  знакомым;  но когда, размеряя шаги для барьера, маленький офицер
начал  особенным  родом подпрыгивать, Руневский тотчас узнал в нем Фрышкина,
того  самого, над которым Софья Карповна так смеялась на бале, где Руневский
с ней познакомился.
     -   Друзья   мои,  -  сказал  Рыбаренко,  обращаясь  к  Владимиру  и  к
Руневскому,  -  помиритесь,  пока  еще можно; я чувствую, что один из вас не
воротится домой!
     Но Фрышкин, приняв сердитый вид, подскочил к Рыбаренке.
     -  Позвольте  объяснить,  -  сказал он, уставив на него большие красные
глаза,  -  здесь  оскорбление  нестерпимое-с...  примирение  невозможно-с...
здесь  обижено почтенное семейство-с, весьма поч-тенное-с... я до примирения
не  допущу-с...  а  если  бы приятель мой Зорин и согласился; то я сам, Егор
Фрышкин, буду стреляться вместо его-с!
     Оба  противника  уже  стояли один против другого. Вокруг их царствовала
страшная тишина, прерванная на одну секунду щелканьем курков.
     Фрышкин не переставал горячиться; он был красен как рак.
     -  Да,  -  кричал он, - я сам хочу стреляться с господином Руневским-с!
Если приятель мой Зорин его не убьет, так я его убью-с!
     Выстрел  прервал  его речь, и от головы Владимира отлетел клочок черных
кудрей.  Почти  в ту же минуту раздался другой выстрел, и Руневский грянулся
на  землю  с  окровавленною  грудью.  Владимир  и  Рыбаренко  бросились  его
подымать  и  перевязали  его  рану.  Пуля  пробила  ему  грудь; он был лишен
чувств.
     -  Это  твое  видение  в  вилле  Урджина!  -  сказал  Рыбаренко  на ухо
Владимиру. - Ты убил друга.
     Руневского  перенесли  в  коляску,  и  так как дом бригадирши был самый
ближний  и  хозяйка  всем известна как добрая и человеколюбивая старушка, то
его отвезли к ней, несмотря на сопротивление Рыба-ренки.
     Долго  Руневский  пролежал без памяти. Когда он начал приходить в себя,
первое,  что ему бросилось в глаза, был портрет Прасковьи Андреевны, висящий
над  диваном,  на  котором  он  лежал.  В  нише  стояла  старинная кровать с
балдахином, а посреди стены виден был огромный камин.
     Руневский  узнал  свою  прежнюю  квартиру,  но  он никак не мог понять,
каким  образом  в  нее  попал  и  отчего  он так слаб. Он захотел встать, но
сильная  боль  в  груди  удержала  его  па диване, и он стал вспоминать свои
похождения  до  поединка.  Он  также  вспомнил,  как дрался с Зориным, но не
знал,  когда  это  было  и  сколько времени продолжался его обморок. Пока он
размышлял  о  своем положении, вошел незнакомый доктор, осмотрел его рану и,
пощупав  пульс,  объявил, что у него лихорадка. Ночью несколько раз приходил
Яков и давал ему лекарство.
     Таким  образом  прошло  несколько дней, в продолжение коих он никого не
видал,  кроме  доктора  и  Якова.  С этим последним он иногда разговаривал о
Дарье  Александровне;  но  он  мог  от  него  только  узнать,  что  Даша еще
находилась  у  своей  бабушки  и что она совершенно здорова. Доктор, посещая
Руневского,  говорил, что ему нужно как можно более спокойствия, и на вопрос
его,  скоро ли ему можно будет встать, отвечал, что он еще должен пролежать,
по   крайней  мере,  неделю.  Все  это  еще  более  усилило  беспокойство  и
нетерпение  Руневского,  и  лихорадка  его,  вместо  того чтобы уменьшиться,
значительно увеличилась.
     В  одну  ночь,  когда  сильный жар никак не давал ему заснуть, странный
шум  раздался  близ  него. Он стал прислушиваться, и ему показалось, что шум
этот  происходит в покоях, смежных с его комнатою. Вскоре он начал различать
голоса бригадирши и Клеопатры Платоновны.
     -  Подождите  хоть  один  день,  Марфа  Сергеевна, - говорила Клеопатра
Платоновна, - подождите хоть до утра!
     -  Не  могу,  мать моя, - отвечала Сугробина. - Да и ожидать-то к чему?
Немного  раньше,  немного  позже,  а все тем же кончится. А ты, сударыня, уж
всегда  расхныкаешься,  как  девчонка какая. И в тот раз та же была история,
как  до  Дашиной-то матери дело дошло. Какая бы я и бригадирша-то была, если
б крови-то видеть не могла?
     -  Вы  не хотите? - вскричала Клеопатра Платоновна, - вы не хотите один
раз отказаться от...
     - Рыцарь Амвросий! - закричала Сугробина.
     Руневский  не  мог  удержаться, чтобы при этих словах не привстать и не
приложить глаза к ключевой дыре.
     Среди  комнаты  стоял  Семен Семенович Теляев, одетый с ног до головы в
железные  латы.  Перед  ним на полу лежал какой-то предмет, закрытый красным
сукном.
     - Чего тебе надобно, Марфа? - спросил он грубым голосом.
     - Пора, мой батюшка! - прошептала старуха.
     Тут  Руневский  заметил,  что на бригадирше было платье яркого красного
цвета,  с  вышитою  на  груди большою черною летучею мышью. На латах Теляева
изображен был филин, и на шлеме его торчали филиновы крылья.
     Клеопатра   Платоновна,  коей  черты  обнаруживали  ужасное  внутреннее
борение,  подошла  к  стене  и,  сорвав  с нее небольшую доску со странными,
непонятными знаками, бросила ее на пол и разбила вдребезги.
     Внезапно  обои  раздвинулись,  и  из  потаенной  двери  вошел в комнату
высокий  человек  в черном домино и в маске, при виде коего Руневский тотчас
догадался,  что  это  тот  самый,  которого видел Антонио в вилле дон Пьетро
д'Урджина.
     Сугробина и Теляев обмерли от страха, когда он вошел.
     - Ты уж здесь? - сказала, дрожа, бригадирша.
     - Пора! - отвечал незнакомец.
     -  Подожди хоть один день, подожди хоть до утра! Отец ты мой, кормилец,
голубчик мой, благодетель!
     Старуха упала на колени; лицо ее стало страшным образом кривляться.
     - Не хочу ждать! - отвечал незнакомец.
     -  Еще  хоть  часочек!  - простонала бригадирша. Она уже не говорила ни
слова, но губы еще судорожно шевелились.
     -  Три  минуты!  - отвечал тот. - Воспользуйся ими, если можешь, старая
ведьма!
     Он  подал знак Теляеву. Семен Семенович нагнулся, поднял с полу красное
сукно,  и  Руневский  увидел Дашу, лежащую без чувств, со связанными руками.
Он  громко  вскрикнул  и  рванулся  соскочить с дивана, но на него сверкнули
маленькие  белые  глаза черного домино и пригвоздили его на месте. Он ничего
более  не  видал;  в  ушах  его  страшно шумело; он не мог сделать ни одного
движения.  Вдруг холодная рука провела по его лицу, и оцепенение исчезло. За
ним стояло привидение Прасковьи Андреевны и обмахивало себя опахалом.
     -  Хотите  жениться  на  моем портрете? - сказало оно. - Я вам дам свое
кольцо,  и  вы завтра его наденете моему портрету на палец. Не правда ли, вы
это сделаете для меня?
     Прасковья  Андреевна  обхватила  его  костяными  руками,  и  он упал на
подушки, лишенный чувств.
     Долго  был болен Руневский, и почти все время он не переставал бредить.
Иногда  он приходил в себя, но тогда мрачное отчаянье блистало в его глазах.
Он  был  уверен  в  смерти  Даши;  и  хотя  он  ни  в чем не был виноват, но
проклинал  себя  за  то,  что  не  мог  ее  спасти.  Лекарства,  которые ему
подносили,  он  с  бешенством  кидал далеко от себя, срывал перевязи с своей
раны и часто приходил в такое исступление, что Яков боялся к нему подойти.
     Однажды  страшный  пароксизм  только  что миновался, природа взяла верх
над  отчаяньем,  и  он  неприметно  погружался в благодетельный сон, как ему
показалось,  что  он  слышит  голос  Даши. Он раскрыл глаза, но в комнате не
было никого, и он вскоре заснул крепким сном.
     Во  сне  он  был  перенесен  в  виллу  Урджина.  Рыбаренко водил его по
длинным  залам  и показывал ему места, где с ним случились те необыкновенные
происшествия,  которые  он  ему рассказывал. Сойдем вниз по этой лестнице, -
говорил  Рыбаренко,  -  я вам покажу ту залу, куда Антонио ездил на грифоне.
Они  начали  спускаться,  но  лестнице  не  было  конца.  Между  тем  воздух
становился  все  жарче и жарче, и Руневский заметил, как сквозь щели стен по
обеим  сторонам  лестницы  время  от  времени  мелькал красный огонь. Я хочу
воротиться,  -  говорил  Руневский,  но  Рыбаренко дал ему заметить, что, по
мере  того  как  они  подвигались  вперед,  лестница  за  ними  заваливалась
огромными  утесами.  Нам  нельзя  воротиться,  -  говорил он, - надобно идти
далее!  И  они  продолжали  сходить  вниз.  Наконец ступени кончились, и они
очутились  перед  большою медною дверью. Толстый швейцар молча ее отворил, и
несколько  слуг  в блестящих ливреях проводили их через переднюю; один лакей
спросил,  как об них доложить, и Руневский увидел, что у него из рта выходит
огонь.  Они  вошли  в  ярко  освещенную  комнату,  в  которой  толпа  народа
кружилась  под  шумную  музыку.  Далее стояли карточные столы, и за одним из
них  сидела бригадирша и облизывала свои кровавые губы; но Теляева не было с
нею; вместо его напротив старухи сидело черное домино.
     Ох!  -  вздыхала  она,  -  скучно  стало с этой чучелой! Когда-то к нам
будет  Семен  Семенович!  -  и  длинная  огненная  струя выбежала из ее рта.
Руневский  хотел  обратиться  к  Рыбаренке, но его уже не было; он находился
один  посреди  незнакомых  лиц.  Вдруг  из той комнаты, где танцевали, вышла
Даша  и  подошла  к  нему. Руневский, - сказала она, - зачем вы сюда пришли?
Если  они  узнают,  кто вы, то вам будет беда! Руневскому сделалось страшно,
он  сам  не знал отчего. Следуйте за мной, - продолжала Даша, - я вас выведу
отсюда,  только  не говорите ни слова, а то мы пропали. Он поспешно пошел за
нею,  но  она  вдруг воротилась. Постойте, - сказала она, - я вам покажу наш
оркестр!  Даша подвела его к одной двери и, отворив ее, сказала: Посмотрите,
вот  наши музыканты. Руневский увидел множество несчастных, скованных цепями
и  объятых  огнем.  Черные  дьяволы  с козлиными лицами хлопотливо раздували
огонь  и барабанили по их головам раскаленными молотками. Вопли, проклятия и
стук  цепей  сливались  в один ужасный гул, который Руневский сначала принял
за  музыку.  Увидев  его,  несчастные жертвы протянули к нему длинные руки и
завыли:  К  нам!  ступай  к нам! - Прочь, прочь! - закричала Даша и повлекла
Руневского  за  собою в темный узкий коридор, в конце которого горела только
одна  лампа.  Он  слышал,  как  в  зале  все заколыхалось. Где он? где он? -
блеяли  голоса,  -  ловите  его,  ловите  его! - За мной, за мной! - кричала
Даша,  и он, запыхаясь, бежал за нею, а позади их множество копыт стучало по
коридору.  Она  отворила  боковую  дверь  и,  -  втащив  в  нее  Руневского,
захлопнула  за  собою.  Теперь  мы  спасены!  -  сказала  Даша  и обняла его
холодными  костяными  руками. Руневский увидел, что это не Даша, а Прасковья
Андреевна.  Он  громко закричал и проснулся. Возле его постели стояли Даша и
Владимир.
     -  Я  рад,  - сказал Владимир, пожав ему руку, - что вы проснулись; вас
тяготил  неприятный сон, но мы боялись вас разбудить, чтоб вы не испугались.
Доктор  говорит,  что  наша  рана  не  опасна,  и  никто  ему  за это так не
благодарен,  как я. Я бы никогда себе не простил, если б вы умерли. Простите
же меня; я признаюсь, что погорячился!
     -  Любезный  друг! - сказала Даша, улыбаясь, - не сердись на Владимира;
он   предобрый   человек,  только  немножко  вспыльчив.  Ты  его  непременно
полюбишь, когда с ним короче познакомишься!
     Руневский  не  знал, верить ли ему своим глазам или нет. Но Даша стояла
перед  ним,  он слышал ее голос, в первый раз она ему говорила ты. С тех пор
как  он  был  болен,  воображение  столько раз его морочило, что понятия его
совершенно  смешались,  и  он  не  мог  различить обмана от истины. Владимир
заметил его недоверчивость и продол-хал:
     -  С  тех  пор как вы лежите в постеле, много произошло перемен. Сестра
моя  вышла  замуж за Фрышкина и уехала в Симбирск; старая бригадирша... но я
вам слишком много рассказываю; когда вам будет лучше, вы все узнаете!
     -  Нет,  нет,  -  сказала  Даша,  - ему никогда не будет лучше, если он
останется  в  недоумении.  Ему надобно знать все. Бабушка, - продолжала она,
обратившись со вздохом к Руневскому, - уже два месяца, как скончалась!
     -  Сама  Даша,  - прибавил Владимир, - была опасно больна и поправилась
только  после  смерти  Сугробиной.  Постарайтесь  и вы поскорей выздороветь,
чтобы нам можно было сыграть свадьбу!
     Видя,   что   Руневский   смотрит  на  них,  ничего  не  понимая,  Даша
улыбнулась.
     -  Самое  главное,  -  сказала  она, - мы и забыли ему сказать: тетушка
согласна на наш брак и меня благословляет!
     Услыша  эти  слова, Руневский схватил Дашину руку, покрыл ее поцелуями,
обнял Владимира и спросил его, точно ли они дрались?
     -  Я  бы  не думал, - отвечал, смеясь, Владимир, - что вы можете в этом
сомневаться.
     - Но за что ж мы дрались? - спросил Руневский.
     -  Признаюсь  вам, я и сам не знаю, за что. Вы были совершенно правы, и
сказать  правду,  я  рад, что вы не женились на Софье. Скоро я сам увидел ее
неоткровенность  и  дурной  нрав,  особенно когда узнал, что из мщения к вам
она  пересказала  Фрышкину,  как  вы  над  ним  смеялись;  но тогда уже было
поздно,  и вы лежали в постеле с простреленною грудью. Не люблю я Софьи; но,
впрочем,  Бог  с  нею! Желаю, чтобы она была счастлива с Фрышкиным, а мне до
нее нет дела!
     -  Как  тебе  не  стыдно, Владимир, - сказала Даша, - ты забываешь, что
она твоя сестра!
     -  Сестра,  сестра!  - прервал ее Владимир, - хороша сестра, по милости
которой  я  чуть  не  убил  даром человека и чуть не сделал несчастною тебя,
которую люблю, уж верно, больше Софьи.
     Еще  месяца  три  протекли  после этого утра. Руневский и Даша уже были
обвенчаны.  Они сидели вместе с Владимиром перед пылающим камином, и Даша, в
красивом  утреннем  платье и в чепчике, разливала чай. Клеопатра Платоновна,
уступившая  ей  эту должность, сидела молча у окошка и что-то работала. Взор
Руневского нечаянно упал на портрет Прасковьи Андреевны.
     -  До  какой  степени,  -  сказал  он,  -  воображение  может  овладеть
человеческим  рассудком!  Если  б я не был уверен, что во время моей болезни
оно  непростительным  образом меня морочило, я бы поклялся в истине странных
видений, связанных с этим портретом.
     -  История  Прасковьи  Андреевны  в самом деле много имеет странного, -
сказал  Владимир. - Я никогда не мог добиться, как она умерла и кто был этот
жених,  пропавший так внезапно. Я уверен, что Клеопатра Платоновна знает все
эти подробности, но не хочет нам их открыть!
     Клеопатра  Платоновна,  до  этих пор ни на кого не обращавшая внимания,
подняла глаза, и лицо ее приняло выражение еще горестнее обыкновенного.
     -  Если бы, - сказала она, - смерть старой бригадирши не разрешала моей
клятвы,   а  женитьба  Руневского  и  Даши  не  разрушила  страшной  судьбы,
обременявшей  ее  семейство,  вы бы никогда не узнали этой ужасной тайны. Но
теперь   обстоятельства   переменились,   и   я  могу  удовлетворить  вашему
любопытству.  Я  подозреваю, об каких видениях говорит господин Руневский, и
могу   его  уверить,  что  в  этом  случае  он  не  должен  обвинять  своего
воображения.
     Чтобы  объяснить  многие  обстоятельства,  для вас непонятные, я должна
вам  объявить,  что  Дашина  бабушка,  урожденная Островичева, происходит от
древней   венгерской  фамилии,  ныне  уже  угасшей,  но  известной  в  конце
пятнадцатого  столетия  под  именем Ostoroviczy. Герб ее был: черная летучая
мышь  в  красном  поле. Говорят, что бароны Ostoroviczy хотели этим означать
быстроту  своих  ночных  набегов  и готовность проливать кровь своих врагов.
Враги  эти  назывались  Tellara  и,  чтоб  показать  свое  преимущество  над
прадедами  бригадирши, приняли в герб свой филина, величайшего врага летучей
мыши.  Другие  утверждают,  что филин этот намекает на происхождение фамилии
Tellara от рода Тамерлана, который также имел в гербу своем филина.
     Как  бы  то  ни  было,  но  обе фамилии вели беспрестанную войну одна с
другою,  и  война  эта  долго  бы  не кончилась, если б измена и убийство не
ускорили  ее  развязки.  Марфа  Ostoroviczy, супруга последнего барона этого
имени,  женщина  необыкновенной  красоты,  но  жестокого  сердца,  пленилась
наружностью  и  воинскою  славой  Амвросия  Tellara, прозванного Амвросием с
широким  мечом.  В  одну  ночь  она  впустила  его  в  замок и с его помощью
задушила  мужа.  Злодеяние ее, однако, не осталось без наказания, ибо рыцарь
Амвросий,   видя   замок  Ostoroviczy  в  своей  власти,  последовал  голосу
врожденной  ненависти  и,  потопив  в  Дунае всех приверженцев своего врага,
предал  его  замок  огню.  Сама  Марфа  с  трудом  могла  спастись.  Все эти
обстоятельства  подробно  рассказаны  в древней хронике фамилии Ostoroviczy,
которая находится здесь в библиотеке.
     Сказать  вам,  как и когда эта фамилия очутилась в России, я, право, не
могу;  но  уверяю вас, что преступление Марфы было наказано почти на всех ее
потомках.  Многие  из них уже в России умерли насильственною смертью, другое
сошли  с  ума,  а наконец, тетушка бригадирши, та самая, коей вы видите пред
собою портрет, будучи невестою ломбардского дворянина Пьетро д'Урджина...
     -  Пьетро  д'Урджина?  -  прервали  Клеопатру  Платоновну  в один голос
Руневский и Владимир.
     -  Да, - отвечала она, - жених Прасковьи Андреевны назывался Дон Пьетро
д'Урджина.  Хотя  это  было давно, но я его хорошо помню. Он был человек уже
не  молодой  и  к тому ж вдовец; но большие черные глаза его так горели, как
будто  бы  ему  было не более лет двадцати. Прасковья Андреевна была молодая
девушка,  и  учтивые  приемы  Ловкого  иностранца  легко  ее обворожили. Она
страстно  в  него  влюбилась.  Мать  ее  не  имела  той  ненависти  ко всему
иностранному,  которую  покойная  бригадирша,  может быть, лишь для того так
часто  обнаруживала,  чтобы тем лучше скрыть свое собственное происхождение.
Она  желала  выдать  дочь за дон Пьетро, ибо он был богат, приехал с большою
свитой  и  жил  как  владетельный  князь.  К  тому  же  он обещался навсегда
поселиться  в  России и уступить ломбардские свои имения сыну, находившемуся
тогда в городе Комо.
     Дон  Пьетро  привез  с собою множество отличных художников. Архитекторы
его  выстроили  этот  дом,  живописцы  и  ваятели  украсили  его  с  истинно
италиянским  вкусом.  Но,  несмотря  на  необыкновенную  роскошь дон Пьетро,
многие  замечали  в  нем  черты  самой  отвратительной  скупости.  Когда  он
проигрывал  в  карты, лицо его видимо изменялось, он бледнел и дрожал; когда
же  он  был  в  выигрыше,  жадная  улыбка  показывалась  на его устах и он с
судорожным  движением  пальцев  загребал  добытое  золото.  Низкий его нрав,
казалось,  должен  был  переменить к нему расположение Прасковьи Андреевны и
ее  матери, но он так хорошо умел притворяться перед ними обеими, что ни та,
ни другая ничего не приметили, и день свадьбы был торжественно объявлен.
     Накануне  он  дал  в своей новой даче блистательный ужин, и никогда его
любезность  не показывалась с таким блеском, как в этот вечер. Умный и живой
разговор  его  занимал все собрание, и все были в самом веселом расположении
духа,  как  хозяину  дома  подали  письмо  с  иностранным  клеймом. Прочитав
содержание,  он  поспешно  встал  из-за,  стола и извинился перед обществом,
говоря,  что  неожиданные  дела  непременно требуют его присутствия. В ту же
ночь он уехал, и никто не знал, куда он скрылся.
     Невеста  была  в  отчаянии.  Мать  ее,  употребив  все  средства, чтобы
отыскать  след  жениха, начала приписывать поведение его одной уловке, чтобы
отделаться  от  брака  с  ее  дочерью, тем более что дон Пьетро, несмотря на
поспешность   своего   отъезда,   успел   оставить   поверенному  письменное
наставление,  как  распорядиться с его домом и находящимися в нем вещами, из
чего  ясно  можно  было видеть, что дон Пьетро, если бы он только хотел, мог
бы  найти  время  уведомить  Прасковью  Андреевну  о  причине  и  назначении
неожиданного своего путешествия.