VI

Таким образом, первая фаза революции с необходимостью пере¬ходит во вторую — в период, так называемой, анархии. «Так называемая», анархия... Исчезают, саморазлагаясь, историческая власть и правящий слой, поскольку он в самой «анархии» не перерождается в новый или не сливается с ним. Шбнут старые формы государствен¬ности и старое политическое миросозерцание, являя свое несоот¬ветствие народной стихии. Все становится сомнительным, и везде инстинктивная жизнь вытесняет сознательную. Но за всем этим про¬текает бурный и творческий процесс — активное стремление госу¬дарственной стихии себя осуществить, искание нового правящего слоя и новой власти, болезненное и медленное их нарождение.

Вместе с исчезновением государственного единства раскрывает¬ся эгоизм слагающих государственное тело единств. «Федерализм» Действительно враг будущей государственности, к которой стремит¬ся революционный народ. Но в политических новообразованиях, т. е. в завершающемся на окраинах разложении старой государствен¬ности, живет идея государства. Если она не может осуществиться, так потому, что старое еще не отделилось от нового и нет осуществи¬телей, как нового правящего слоя, который бы уловил новое. В этих «новообразованиях» живет идея целого. Их эгоизм, выражающийся в самостийности, следует отнести, с одной стороны, на долю никуда не годных руководителей, «могикан» умирающей государственности, с другой — на долю здорового инстинкта масс, чувствующих, что большое целое может быть только органически целым и предпола¬гает некоторую самостоятельность своих органов. И если «федера¬лизм» в специфическом смысле (Вандея222, Донское правительство223 Украина, Кубанская рада224 и т. д.) враг революции и государствен¬ного единства, федеративный строй как выражение органичности целого может оказаться для большого государства наилучшим ре¬шением проблемы. Этого не поняли делившие Францию на департа¬менты ученики Ришелье. Большевики-интернационалисты оказались восприимчивее к идее организма, чем националисты.

Не случайно с началом французской революции связаны паде¬ние национальной обособленности провинций и закончившиеся дешевым фейерверком празднества федерации братания. Но и у нас в России не следует умалять значения, которое имела идея «единой и неделимой» в первый период революции и в эпоху борьбы белых ар¬мий с большевиками. Легкомысленно пущенная в оборот ложь, будто я где-то «плевал» в «белое знамя», не мешает мне положительно оценить патриотическое одушевление, которое, думаю, одинаково (?) руково¬дило обоими участниками белого движения: и не умеющим понимать напечатанное молодым автором и не сознающим ответственности своей роли брадатым редактором. Одушевлявшая многих в белой ар¬мии идея единства России оказалась недейственною не потому, что она была ложною, а потому, что она была абстрактною и не обладала соответствующею формою своего осуществления, ибо старые формы тогда уже умерли, а новых еще не народилось. Эта идея конкретизи¬ровалась лишь в патриотических настроениях и героических подви¬гах, к сожалению, не согласованных и не оправданных теоретически. Теоретическую сторону взял на себя «мозг» белого движения, оказав¬шийся на поверку совсем не мозгом, а остатками старой интеллиген¬ции и бюрократии и «Освагом»225.

Еще в более скрытом состоянии живет государственная идея в эгоизме социальных групп. Несомненно, что писаки, сводившие в начале французской революции ее задачу к проблеме «третьего сословия», подразумевали под ним французский народ, хотя сами себе в том отчета не отдавали. Во всяком случае, так понимала сло¬ва Сийеса226 — степень отчетливости понимания и здесь является вопросом второстепенным — сама «буржуазия». Равным образом и в так называемой пролетарской идеологии, поскольку, по крайней мере, с нею связываются действительные стремления рабочих, боль¬ше патриотизма, чем в программе компартии. Но, разумеется, очень большое несчастье, что довольно узколобые («долихокефалы») и малообразованные идеологи социализма, сами будучи продуктами и отбросами старой разлагавшейся государственности, всячески от¬рицали и вытравляли идеи патриотизма и государственного един¬ства. Еще большее несчастье, что темная рабочая масса под влия¬нием сомнения и отчаяния во всем старом легко и жадно усваивала «социализм» из пятикопеечной и заборной литературы, а сама была слишком непонятлива и косноязычна. Но все это не исключает го¬сударственности и патриотизма даже в социалистах, даже в боль¬шевиках. Говорят, что Троцкий переживал национальное унижение Брестского мира. И хотя я не особенно высокого мнения об этом «свистуне» и не стану сопоставлять его патриотизма с патриотизмом генерала Врангеля227, вероятность рассказа я допускаю с охотою. Учение об идеях, как об идеологической надстройке, просто глупо. Но, с другой стороны, не очень разумно принимать всякую фразу за выражение идеи. Заключая мир с немцами, большевики думали, что они руководятся только интересами мирового пролетариата, фактически же осуществляли практическое задание русской госу¬дарственности и руководились именно им. Они думали, будто, про¬изводя реквизиции, борясь со свободою торговли и т. п., они вводят социализм, и даже уверили в этом некоторых «экономистов» из агро¬номов, доныне еще изучающих русскую революцию как неудавший¬ся марксистский эксперимент. На самом деле большевики выполня¬ли необходимые в тот момент для самого существования Государства Российского задачи, которые по своей примитивности совпадали с социалистическими идеалами. Такое толкование аналогично воззре¬ниям исторического материализма на роль личности, с той однако существенною разницей, что не рабочий класс, а само Российское Государство расставляло личности-пешки, и что дело идет не о лич¬ностях вообще, а о доктринерах.

Если в сословном, классовом, групповом эгоизме скрывается и даже до известной степени управляет им идея общегосударственная, то еще сильнее в нем сказывается сама стихия государственности, обнаруживаясь в стремлении к самоорганизации, в борьбе за власть и т.д. Она выливается здесь в самые элементарные формы, но зато легко превозмогает сословную или классовую ограниченность. Она проявляется под чужими и неподходящими именами.

Стремление к государственному единству предстает как мечта о социалистиче¬ском, пролетарском, рабоче-крестьянском государстве. Необозримы разнообразие и число всех этих вновь возникающих групп, из ко¬торых всякая притязает стать кристаллизационным центром новой государственности и большинство из которых быстро погибают во взаимной борьбе. Для революционной «анархии» характерно не то, что не признается власть, а то, что всякий признает себя властью и считает себя ее носителем. Государственность распыляется, ин¬дивидуализируется. Каждый осознает ее в себе, как активное нача¬ло власти. Революционная анархия — как бы доведенный до своего предела, но утративший начало иерархии феодальный строй, не анархия, а панархия. И сколько бы эгоистичен индивидуум ни был, в его притязании на самоутверждение и власть живет стихия госу¬дарственности. Недаром умный грек назвал человека «животным по¬литическим»228.
Всем этим не отрицается, что в революционной анархии всплыва¬ют всякие эгоизмы. Так и должно быть в момент гибели старых форм государственности и нарождения новых. Эгоистические стремле¬ния и есть проявления умирающей старины, которая изживает себя в гибели своей государственности. С другой стороны, этот эгоизм является как бы методом искания государственной стихии в среде, по-видимому, ее потерявшей. Это — действенное «gnothi seution»229 народа, его страшный эксперимент над самим собой. Существо ре¬волюции в том, что все соки старой государственности собираются в один гнойный нарыв, обособляющийся от здоровых тканей (pi-emia saccata) — в старый правящий слой, а здоровые ткани остают¬ся без государственных соков. Нарыв лопается и заливает все гноем, а здоровые ткани должны нейтрализовать этот гной и выдавить из себя новый сок, что не может обойтись без повышения температу¬ры и острых страданий. Хорошим средством представляется дренаж раны — отвод гноя вовне в виде эмиграции. Плерома народной жиз¬ни осталась вне старой государственности и вынуждена, если не хо¬чет погибнуть, в самый краткий срок заменить старые, создававшие¬ся десятилетиями старые формы новыми... В насильнике сочетаются сама стихия государственности как активное властвование, и его эго¬истическое самоутверждение, законные грани которого определяют¬ся лишь путем борьбы всех против всех. Но и насильнику импониру¬ет реальная, жестокая сила. В признании ее стихия государственно¬сти раскрывает другой свой аспект — аспект подчинения.

VII

Итак, воля народа к новой государственности обнаруживается прежде всего как появление на поверхности народной жизни слоя насильников, честолюбцев и фанатиков. Это и можно обозначить, как третью фазу революции. Государственность, утратив историче¬скую и религиозную санкцию, проявляется в виде грубой, но потому именно импонирующей силы, снова разделяя народ на «управляю¬щих» и «управляемых». Это разделение становится даже более рез¬ким, чем прежде, так как реальное и непосредственное властвование усиливается за счет опосредованного и формального не определи¬мого властвования интеллигенции. Ту среду, которая является пре¬имущественным питомником новых носителей власти, составляют старые активные враги дореволюционной власти — революционе¬ры типа злостных завистников, экспроприаторов и авантюристов, революционеры-фанатики и, в значительной мере, деклассифициро-ванные и уголовные элементы, говоря вообще - наименее мораль¬но-ценные люди, носители грубой стихии насилия, по московской терминологии XVI—XVII веков — «воры».

У революционного правящего слоя, почти совпадающего с новым правительством, нет ни государственного опыта, ни новых государ¬ственных идей, ибо эти идеи интеллигентов-революционеров - ста¬рые, еще дореволюционные идеи, отвлеченные, бесплодные и уже, казалось бы, доказавшие свою нежизненность. Между тем для нового государства мало еще одной воли, хотя бы и самой непреклонной. Всякий политический акт нуждается, если и не в осмыслении, то, по крайней мере, в примитивном идеологическом обосновании. Та либо иная идеология необходима как внешняя форма государственного сознания и утешительное средство для оправдания конкретных по¬литических актов. Особенно же необходима идеология в эпоху ре¬волюции, когда все разрушено сомнением и остро желание хоть за что-нибудь ухватиться. Конечно, идеологии в разной степени, хотя всегда очень несовершенно, отражают народное миросозерцание; еред революцией и во время ее они чаще всего это миросозерцание искажают. Кроме того, они больше отражают прошлое, только прое¬цируя его будущее, да еще упрощая и приукрашивая. Настоящему нужны конкретные задачи и решения, которые часто с одинаковым успехом ставятся и решаются противоположными идеологиями. Как определение же будущих задач идеология возможна только в самом общем и не обязывающем виде. Здесь всякая конкретизация ее, вся¬кое превращение ее в обязательный принцип поведения опасны, сви¬детельствуя либо о старческом маразме, либо о младенческом недо¬мыслии.

Здоровая государственность живет не схематическою, до деталей разработанною, идеологией и не вытекающими из нее «реформами» и «планами», а злобою сего дня, хотя злоба эта всегда идеологически осмысляется. Вреден для себя и для других всякий идеолог — будь он «философом» XVIII в., толстовцем или социалистом — если он пре¬вращает свою жизнь в планомерное осуществление своей идеологии, т. е. если он становится доктринером, если идеология из обоснова¬ния превращается в жесткую программу. То же самое справедливо и для власти. Зло якобинцев и коммунистов не столько в ложности и ограниченности их идеологии, сколько в их доктринерстве и по¬тому в неспособности к развитию. И всякая идеология, которой от¬ведена такая же роль, как в России коммунизму, будет губительна и смешна. Повторяю, без идеологии не может быть власти, особенно власти революционной. Но, признавая необходимость идеологии, надо сознавать ее относительность, т. е. поскромнее оценивать свои умственные способности и таланты. Худо или хорошо, но идеоло¬гия пытается выразить абсолютные основания культуры, народа, государства, старается наметить культурно-национальные идеалы и миссию. Эти цели, к которым устремлена всякая идеология, должны быть у всякого государства. Назовем их хотя бы словом «идейность». Однако, во всякой идеологии идейность находит себе лишь несо¬вершенное, ограниченное и ограниченностью своею опасное выра¬жение; совсем же вне идеологии идейность не уловима. Поэтому, во-первых, нельзя смешивать идейности с идеологией, а во-вторых, не должно абсолютизировать вторую, что является абсолютизацией ее ограниченности, но должно сознавать абсолютность несовершен¬но конкретизируемых ею идей. К сожалению, именно этого никак не могут понять ни революционеры, вроде якобинцев230 или ком¬мунистов, ни контрреволюционеры, вроде наших реставраторов в эмиграции.

В эпоху революции нет еще никакой новой идеологии — толь¬ко «старорежимные». Это прежде всего идеология прежней власти, за которую хватаются все испугавшиеся революции и обреченные на гибель в борьбе или в эмиграции. Эта идеология надолго ском¬прометирована и бессильна. За нею выдвигаются оппозиционные идеологии прежнего правящего слоя. По существу они однородны с первою и так же, как она и выдвигающий их правящий слой, обре¬чены на умирание. Из них лишь нечто сможет впоследствии ожить, но нечто оживет и из старой правительственной идеологии, ибо всякая идеология отражает идейность. Во всяком случае, однако, оп¬позиционные идеологии именно в силу своей оппозиционности и сравнительной простоты (ведь сочиняли их люди, мало знакомые с государственной машиной) пользуются некоторым кредитом, и тем большим и длительным, чем они радикальнее и проще. Особняком надо поставить одну из них — самую элементарную и радикальную. Как раз она наиболее соответствует элементарному сознанию бушу¬ющих масс и немногим более сложному сознанию правящего слоя. По своей радикальности она способна удовлетворить и революцио¬нера — разбойника и даже уголовного преступника, который «отрек¬ся от старого мира», но сохранил свою преступность. Наконец, она может быть идеологией фанатиков и хотя и мнимо, но, по-видимому, абсолютно оправдать обуревающий их пафос борьбы и разрушения, который они считают пафосом творчества. Она естественнее, ско¬рее и легче связывается с необходимыми примитивными доказатель¬ствами государственной силы. В своей убогой простоте она не видит всей сложности социально-политической жизни, которая к тому же упрощена в революционном процессе и не располагает к нереши¬тельности и колебаниям.

Natura non facit saltum231. Процесс нахождения революционной власти протекает хотя и бурно, но последовательно. На смену павше¬му правительству поднимаются прежде всего оппозиционные слои прежней правящей среды, притом даже сменяя друг друга в порядке возрастающего радикализма. Безвольные и бессильные, новые вре¬менные правители за неспособностью управлять начинают излагать свою идеологию. Они иногда искренне верят, что произносимые ими речи, провозглашаемые ими прокламации и резолюции, сочиняемые ими законы имеют какое-то значение. Они верят в силу слова, и пат¬риотический подвиг свой измеряют количеством часов, отнятых у сна, или числом пустых бутылочек от потребляемого возбуждающего средства. Они убеждены, что управляют, а на самом деле послушно идут за влекущею их стихиею, которая в конце концов их уничтожа-^ Она же выносит на смену им уже охарактеризованную нами ре¬волюционную власть фанатиков, насильников и злодеев. Это власть Дела, приносящая с собою свою примитивную идеологию, которая, устраняя все другие, устраняет до поры до времени и все идеологиче¬ские споры, ибо сама она столь элементарна, что не может вызвать не только споров, а и мысли. Впоследствии такая идеология все более и более будет обнаруживать свою вредоносность, свою абстрактность и косность, мешая жизни. Революционная власть будет совершать разумные и полезные акты лишь тогда, когда необходимые, конкрет¬ные меры случайно совпадут с идеологическими предпосылками, что вместе с усложнением жизни будет встречаться все реже, или когда практика власти разойдется с ее идеологией, что будет быстро учащаться. Но на первое время идеология новой власти достаточно удобна, особенно потому, что основным ядром нового правительства являются фанатики — «святые», якобинцы, коммунисты. В фанатиз¬ме вождей вновь приоткрывается религиозная природа революций; и фанатизм вождей сплачивает революционный правящий слой, из которого выходят Кромвели232, Дантоны233 и Ленины.

VIII

Силою естественного внутреннего развития революционная «анархия» приводит к созданию революционного правящего слоя* носителя и выразителя государственной стихии в ее примитивней¬ших обнаружениях, идеологически же— ничтожнейшего эпигона худшей из старых интеллигентских идеологий. Но для того, чтобы революционная власть могла утвердиться, нужны не только сознание народом ее необходимости и некоторая идеология, одушевляющая ее и в известной мере близкая массам. Нужна еще простая и жесткая организация или «партия», появление которой и свидетельствует о жизнеспособности нового правящего слоя. Эта организация не мо¬жет быть собственно-государственною. Ведь государственные орга¬ны, старые, которые уцелели и только переименованы, а то и оста¬лись без переименования, или новые по типу старых, сами по себе не обладают ни санкциею ни силою. Они должны еще врасти в жизнь и себя оправдать. Они бессильны перед лицом народной стихии, от имени которой хотят говорить, перед мятежной толпой и даже само-
чинными организациями. Править только с ними и через них значит идти за бушующей толпой, пытаясь увлечь ее личным обаянием или ловко обмануть. Ни то, ни другое длительно невозможно (Дантон). Поэтому существенно необходимою представляется самоорганиза¬ция правящего слоя, которая бы давала ему возможность проводить и если нужно, навязывать свою волю.

(* Революционный правящий слой мы отличаем от нового правящего слоя, как временный и переходный в том смысле, что идеология и идеологически неисправимая часть его к концу революции исчезают, и в том, что являющаяся основою будущего нового слоя часть его находится в периоде образования и становления.)

Такая организация осуществима в виде военной диктатуры и партийной армии (Кромвель). Она осуществима в виде стройной военноподобной партии. В такие партии организовались якобинцы и коммунисты; и подобная же партия, вероятно, потребуется после преодоления коммунизма. При этом не важно, существуют ли зачат¬ки такой партии еще до революции в виде какой-нибудь подполь¬ной и даже эмигрантской организации или она возникает в процес¬се революционной анархии. Важно, что она в тот или иной момент становится организацией правящего слоя и костяком новой госу¬дарственности. Она сосуществует с фактически ей подчиненными об¬щегосударственными учреждениями, непрерывно меняющими свой облик и врастающими в жизнь. Эти учреждения бессильны, если они не опираются на партию; но для партии они — необходимое орудие управления, тот государственный аппарат, без которого она не может властвовать и которого не может создать из себя. В государственном аппарате находит себе место старая административная техника; и в нем же по преимуществу происходит перерождение элементов ста¬рой государственности. Существование общегосударственных орга¬нов подчеркивает связь нового правящего слоя с народом и внешне выражает народность революции.

Дуализм тиранической партии и государственного аппарата пред¬ставляется необходимым во всякой «удачной» революции. Напротив, нет необходимости, чтобы аппарат этот существовал в виде предста¬вительных учреждений, что, впрочем, естественно там, где они уже существовали, и наиболее соответствует общенародности револю¬ции и несколько наивному отождествлению общенародного акта с актом всеобщего голосования. Практически самым целесообразным является возможное сохранение традиционных форм и преобра¬зование их лишь в меру настоятельных конкретных потребностей (СР- Англию); хуже — абстрактные выдумки и хуже всего, если эти вы-ДУмки сочетаются с подражательным воспроизведением чужого, не¬избежно мешающим конкретно-органическому. В этом отношении надо предпочесть русский революционный процесс французскому и благодарить судьбу за умственную убогость и невежество больше¬виков, которые свели их новаторский пыл на любовь к иностранным и заученным словам и на изобретение сравнительно безвредных по своей абстрактной теоретичности схем: в абстрактные схемы могло проникнуть абстрактно-жизненное содержание. Да и сама наивная вера в способность «пролетариата» к творчеству совершенно нового заставляет не возводить «буржуазное», а искать. Так были нащупаны реально-важные проблемы: конечно, идеи «федеративности» и «со¬ветской системы» скрывают в себе богатые возможности будущего национального развития, тогда как «учредительное собрание» и «пар¬ламент», хотя бы и под слащаво-славянофильским именем «Думы», могут лишь мешать. Особенно опасным в период окончательного па¬дения коммунизма может оказаться «учредительное собрание», ибо найдется ли второй Железняк?
Как бы то ни было, в государственном аппарате идеология и воля правящей партии конкретизируется и потому очень часто с великою пользою для государства и народа превращается в нечто совершенно противоположное исходному замыслу или импульсу. С другой сто¬роны, через него же главным образом конкретные нужды жизни за¬ставляют партию на них отвечать и к ним приспособляться, властно перерождая ее идеологию и часто превращая ее в несоответствую¬щую содержанию вывеску. Наконец, в государственном аппарате, ко¬торый по персональному своему составу частично совпадает с пар¬тией, происходит амальгама нового со старым. Живя и действуя по мудрому примеру «болота» во французском Конвенте, старые люди невольно ассимилируются с новыми, как и обратно. И те и другие перерождаются в правящий слой ближайшего будущего, который рано или поздно заменит собой революционный правящий слой и сделается основанием новой, послереволюционной государствен¬ности.

То же самое нарождение нового совершается и во всей народ¬ной массе, понемногу застывающей и приобретающей некоторые очертания. Но настоящие люди будущего не те, которые «благородно бегут за границу или выбрасываются туда силой вещей, а те, кото¬рые пядь за пядью отдают старое, приспособляются и подчиняются силе, все время меняясь внутренне и через год-два уже не узнавая в себе прежних «борцов» за погибшее. Сентиментально-историческая Европа сооружает бездарные памятники и зажигает газовые лампад¬ки (и экономно, и неугасимо, и последнее слово техники) на мнимых могилах «неизвестного солдата». Может быть, потомство вспомнит о «неизвестном обывателе». Он не рисковал жизнью в контрреволю¬ционных вспышках, хотя, когда приходилось, умел умирать за кон¬трреволюционную риторику других, находившихся в безопасности, и умирать мученически со скромным героизмом: так, как умер им¬ператор Николай И. Этот обыватель испил до дна чашу унижений, видел крушение всех своих надежд, гибель близких и... не озлобился. Он приспособился ко всему и все же сохранил нить, связывающую его с больной народной душой, и как-то принял ее искания. Зато он войдет в новую жизнь, создаваемую его смиренным терпением, его трудом, слезами и кровью. Его героизма не замечают, потому что офранцузившиеся русские люди считают героями только «рыца¬рей без праха и упрека». Его оплевывают за малодушие и подлость перед людьми. Но есть еще подлость перед своим народом и Богом. Их у него не было. Он остался верным Правде, и потому он мог рас¬познать ее за той грязью, которою оно была покрыта. Лицемерные же обличители, лицемерные потому, что теперь уже не угрожают ему своим Шемякиным234 судом, а уверяют (конечно, с высоты своего нравственного величия), будто понимают его положение, эти обли¬чители Правды видеть не хотят.

Исключительного значения процесс начинается и в самой партии, лишь только она укрепит и обеспечит свою власть. Под влиянием государственного аппарата и непосредственных воздей¬ствий жизни партия вынуждена конкретизировать свою идеологию. И хотя она понимает эту задачу извращенно, хотя ее «теоретики» мечутся, как угорелые, в хаосе все новых и новых дистинкций235, понятий, терминов партийная идеология неудержимо вырождается в бессодержательную фразеологию, ибо для всякого доктринерства конкретность равнозначна гибели. Сталкиваясь с жизнью, интелли¬гентская идеология оказывается бессильною ответить на простей¬шие вопросы: их-то она как раз и не предусмотрела, о них-то и не подумала. Если же эти доктринеры пытаются что-нибудь свое осу¬ществить, получается либо противоположное, либо глупость, либо пустая вывеска.

Историк не должен уподобляться быку на известных испанских развлечениях и яростно бросаться на красную тряпку. Красной тряпкой покрываются весьма различные предметы. В политике ре¬волюционной власти надо различать выполнение ею конкретных и жизненных государственных задач, фразеологию и — только на третьем и последнем месте — партийно-идеологическую политику. Ее губительности не следует ни приуменьшать, ни преувеличивать. И в начале партийного господства идеологическая окраска (вывеска) актов власти ярче и крикливее, но сами акты отличаются большею жизненностью: дело сводится к простому переводу государственно-необходимого на язык якобинцев или коммунистов. Напротив, вме¬сте с усложнением жизни лексический материал этих примитивных наречий все более обнаруживает свою скудость и все чаще появляют¬ся менее яркие, на зато и более вредоносные попытки осуществить меры, диктуемые только идеологией. Так, все реквизиции, борьба со свободною торговлею, «советизация» и т. д. в первый период боль¬шевистской революции диктовались государственной необходимо¬стью, хотя и понимались и объяснялись как введение коммунизма. Это, конечно, касается только организационного ядра мероприятий. Проводились же они совершенно нелепо, так что в процессе их осу¬ществления большое количество благ просто пропадало. Дешево ре¬волюция никогда не обходится. Даже «Коминтерн» не без успеха вы¬полнял функции русского министерства иностранных дел, которое при временном бессилии России было бы абсолютно недейственным. Зато борьба с «НЭПом» и, в значительной мере, «плановое хозяйство» являются чистыми и потому вредными продуктами абстрактной идео¬логии. Но это уже признак ее разложения, за которым стоит и раз¬ложение самой партии. Рецидив коммунистического пафоса такой же симптом близкого конца, как «эбертизм»236 и последний террор Робеспьера237. Фанатики уже нуждаются в действенном оправдании своей идеологии. Они, значит, уже усомнились в ней, но как люди ма¬лообразованные и малоразвитые нуждаются в эксперименте. Оттого-то симптомом близкого конца и является борьба на «идеологическом фронте». Социально-хозяйственная сторона жизни аргументирует быстрым, убедительным и для доктринера образом — нищетой и го¬лодом. Здесь есть неодолимые ни для какой идеологии границы экс¬периментирования. Последствия идеологического коверканья тех¬ники и медицины улавливаются уже не столь легко и скоро. Для того же, чтобы оценить значение чистых наук, особенно же наук гума¬нитарных, не только для философов-коммунистов, а и для многих старорежимных инженеров и физиологов, требуется лет 10-15-Философ и замнарком Покровский238 додумался пока только до важ¬ности хронологии. Таким образом, именно в борьбе с «буржуазными» религией и наукой, в походе на церковь и предрассудки «буржуазной нравственности» могут всласть позабавиться идеологи.

Надо понять весь внутренний трагизм постепенно проникаю¬щейся государственными идеями и навыками партии. «Славные вож¬ди» связаны своею собственной безответственной болтовней. Они бы и рады многое взять обратно, а тут еще «Госиздат» печатает полные собрания их сочинений. Да и как от всего отказаться? Чем жить не¬счастному доктринеру, если только идеология маячит еще в зияющей пустоте его душонки? С другой стороны, от всего отказываться не¬удобно и опасно, потому что снизу прут молодые товарищи. За этими товарищами уже нет никакого государственного опыта, и они еще менее развиты и образованы, чем «вожди». Зато они уверовали в пламенные слова «вождей», когда те еще были одушевлены «истинами» коммунизма, и теперь кричат о компромиссах и измене.

Партия не остается неизменною. В нее быстро вливаются новые элементы. Из новоприходцев одни искренно разделяют ее идео¬логию, но раньше не достаточно верили в ее осуществимость или боялись; другие — чуют за совершающимся какую-то правду или на¬деются что-то изменить; третьи — просто стремятся себя уберечь или преуспеть. Как ни сильны партийная дисциплина и тирания кондовых коммунистов, увеличение партии опаснее для нее, чем увеличение числа братьев для монастыря или ордена. Весь этот человеческий материал переработать невозможно, да еще пере¬работать в духе идеологии, которая отражает не новое, а старое и уже осужденное жизнью. С затиханием революции и укреплением партии слабеет и гаснет пафос борьбы и опасности, скрепляющий дисциплину. Идеология, как мы знаем, становится фразеологией, а на фразах далеко не уедешь.

В партии тоже свое болото, незаметное сначала, как тина на дне глубокого колодца. Это болото «существует» в ожидании своего часа. А час его пробьет, когда измотаются и начнут разлагаться партийные верхи. Растущее бессилие верхов, грызня, а иногда и взаимоуничто¬жение «вождей» заставляют их искать себе точку опоры на зыбкой почве двух сливающихся болот. Это открывает возможность для ак¬тивного выступления «болотных людей», которые по самой природе своей прячутся за спины борющихся, стараются идти наверняка и не рисковать. Поэтому и победа болота еще не ведет к немедленной отмене фразеологии.

IX

Уже давно, и не без некоторого основания, поговаривают и попи¬сывают о большевистском термидоре1®. Но так же, как на мирного обывателя наибольшее впечатление производят не стратегические передвижения, а выстрелы из пушки, так же и любители истории считают началом новой эры термидорианский «денек», аналогий которому в русской действительности, к сожалению, не видать. Но 9 термидора является лишь ярким эпизодом, к тому же совсем не¬существенным в процессе перерождения якобинской власти. К это¬му времени террор сделал вес. что мог: обосновал революционную власть и вполне использовал партию. Ни внешнею, ни внутреннею мотивированностью он уже не обладал. Террор сыграл свою роль и не было никакой нужды в новых жертвах. Робеспьер так же спокойно мог пойти на ослабление террора, как под давлением общественно¬го мнения пошли на это победители термидора. В конце концов не столь уже существенно, как закончится террор: путем кровавого пере¬ворота или путем постепенного смягчения. Мне кажется, что товарищ Джугашвили был прав, восставая против физического взаимоунич¬тожения. Трудно, конечно, сказать, не ослабляет ли обеспеченность коммунистической жизни партийную дисциплину и не обнадежива¬ет ли болото на большую активность. Но, вероятно, и здесь, как везде: чем меньше крови, тем скорее и безопаснее наступает лизис240.

Робеспьер защищал террор как орудие известной идеологии, которую он пытался навязать, пользуясь политической необходимо¬стью террора. С нею приходилось временно мириться даже тем, кто ее не разделял, потому что приходится мириться с некоторыми не¬приятными свойствами незаменимого палача. И если его «политика» представляет собой апогей революционного доктринерства, далеко оставляющий позади не только эбертистов, а и наших коммуни¬стов, его казнь является ярким заключительным актом, «coup de the¬atre»241, но обладающим, впрочем, имманентною необходимостью в революционном процессе, хотя, может быть, и типичным для нации Корнеля242.

Господство Робеспьера столь же завершает одну фазу революции, сколь начинает другую, и в этом отношении 9 термидора вовсе не ка¬жется датою. Насильственно осуществляя свою старорежимную идео¬логию, Робеспьер ведет политику личного своего интереса и само¬любия. Он начинает ряд «термидорианцев», достигающий вершины

в беспринципной и циничной фигуре Барраса243. То, что Робеспьер считает свой личный интерес интересом государственным и рели¬гиозным, дела нисколько не меняет. Таких же «служителей идеи» мы находим и сейчас среди изживающих интеллигентские идеологии революционеров слева и справа, ибо многие правые по доктринер¬ской своей природе те же «большевики» с вывороченной наизнанку идеологией. Недавно мы читали кощунства о «православном мече» и даже о том, что Христос рекомендовал квалифицированную смерт¬ную казнь. Автор должен считать себя снисходительнее Христа, так как предполагает ограничиться пулей или веревкой в воздаяние за «тот состав настроений и деяний, за который евангельское мило¬сердие определило как наименьшее — утопление с жерновом на шее». Узнаем маленьких робеспьерчиков, росту и карьере которых мешает только маленькое же обстоятельство: «бодливой корове Бог рог не дает».

«Подобно Хроносу революция пожирает своих детей». Красно¬речивый Верньо244 улавливал весьма существенную сторону револю¬ционного процесса, но он воспринимал ее слишком внешне — со стороны личной судьбы, индивидуальной жизни и смерти. На самом деле физическое уничтожение революцией своих вождей лишь одно из возможных проявлений их политической гибели. Важно не то, что Эбер245, Робеспьер, Сен-Жюст складывают голову на гильотине, а то, что они оказываются ненужными — сыгравшими свою маленькую роль — но все еще претензионными актерами, живыми мертвецами, назойливыми и вредными прожектерами. И даже не в отдельных лю¬дях дело, а в общем процессе, людьми осуществляемом.

Возникновение тиранической партии и воссоздание государствен¬ного аппарата являются единственно возможным переходом от ре¬волюционной «анархии» к новой государственности. Захватывающая власть партия неизбежно связывает собирающуюся в ней волю к вла¬сти с идеологиею дореволюционных революционеров. Содержание этой идеологии до некоторой степени отражает народную сти- хию, преимущественно с ее революционно-отрицательной и раз¬рушительной стороны. Отрицание всего старого (за исключением одной из старых идеологий), «пораженческие» настроения эмигра¬ции, которые не раз выливались в желание всяких неудач возглав-ляемому пока большевиками Русскому Государству (война с Польшей, восстание в Грузии, большевистская политика в Китае, вопрос о «при-знании» и многое др.), оспаривание (вовсе необъективное) всяких признаков экономического и политического подъема, все это — ти¬пичные свойства «революционера» как существа, отрицающего дей¬ствительность во имя будущего, которого не будет, или прошлого которого не было. Эти свойства характерны для «революционера», в какую бы окраску он ни был выкрашен: в красную или в белую. И право, маниакальная надежда на иностранную интервенцию если чем и отличается от готовности пожертвовать Россиею в пользу ком¬мунизма, так только меньшею продуманностью и еще тем, что укре¬пившиеся в России вынуждены защищать ее интересы и неизбежно национализируются, а эмигранты-интервентисты столь же неизбеж¬но денационализируются и связаны не с живою Россиею, а с архаи¬ческой и бессильной мечтой. Для революционного процесса в целом указанные свойства у белых столь же «существенны», как контррево¬люционная деятельность одного моего петербургского знакомца: на вопрос любого приезжего, как пройти на такую-то улицу, он всегда указывал обратное направление, чем и подрывал по мере сил совет¬скую власть. В положительной своей части всякая революционная идеология (значит, и контрреволюционная, т. е. отрицающая факт революции), в лучшем случае отражает лишь некоторые жизнен¬ные идеи народа, но в такой абстрактной форме, что они остаются неосуществимыми. Сама же по себе революционная идеология от¬влеченна, бессодержательна и, поскольку ее пытаются осуществить, неоспоримо вредна.
Поэтому когда революционный правящий слой выполнит свою задачу, т. е. когда он своим утверждением в качестве фактической признанной власти закрепит отрицание старого правящего слоя и сделает восстановление его невозможным, он явно обнаруживает вспомогательный и условный смысл своего бытия. Он жил бессозна¬тельною волею к власти и сознательным отрицанием всего старого, хотя и воображал, будто живет сознательно — творческою волею к будущему. Лишь только отрицание становится ненужным доктри¬нерством, как оказывается, что положительного-то, собственно, не было и нет. С идеологией Руссо или марксиста можно жить только в мансарде, а никак не в нормальном государстве. Сама жизнь требу¬ет преодоления старых идеологий. Она уходит от них, и партийная идеология должна засохнуть.
Так революция переходит в новую, четвертую фазу — выдвига¬ются люди, потерявшие свою идеологию, а с нею и скромный запас своей совести. На место воров-идеологов приходят просто воры.

у правящего слоя остается лишь голая власть, смысла которой она понять уже не может. Да и власть новой формации воров держится уже не напряженною волею к ней, а создавшеюся революционною традициею, окрепшим государственным аппаратом и начинающей разлагаться партийной организацией. «Правители» живут изо дня в день, заботясь о себе и по необходимости, и в видах самосохранения выполняя государственно-настоятельные задачи. Идей и идеологий у них по существу нет, зато есть «палаты неудобосказуемые», наворо¬ванное и накопленное добро и государственные навыки.
«Да, широконько размахнулись! — На Ленина. А теперь назад не поворотить — нет». Примерно ту же мысль, что и выраженная в этих словах одним мужичком шлиссельбургского уезда в 1919 г., выска¬зывал и один штабной офицер во время наступления Юденича на Петербург. Он прямо кипел от ненависти к белым: «Оставьте! Сначала надо разогнать этих предателей и изменников. Большевиков мы и сами переварим». Оба отнюдь не были коммунистами, и я не склонен объяснять их позицию каким-нибудь личным или классовым эгоиз¬мом. Победа же красных над белыми, которые в военном отношении стояли, во всяком случае, не ниже и настроены были не менее па¬триотически, показывает, что народ стоял за большевиков, и что при¬веденные слова характерны. Он стоял за них не потому, что отрицал великую Россию, за которую самоотверженно проливали свою кровь и отдавали свою жизнь герои белых армий, но потому что не видел за героическим патриотизмом белых национально-государственной идеи и не хотел ни спрятавшихся за белыми знаменами идеологов старого, ни самолюбивых, но ничтожных, на миг вынесенных рево¬люционным водоворотом на поверхность политических авантюри¬стов. Не белых героев и мучеников осуждал русский народ, а тех, кто притязал на руководство ими, губил их и пытался погубить новую Россию, да и теперь еще пытается. Однако, защищая большевиков, русский народ не коммунизм защищал. Ведь дикие расправы крестьян с коммунистами и позже упорное пассивное сопротивление именно «идеологическим» мерам слишком значительны, чтобы допускать со¬чувствие коммунистической программе. Коммунизм сознавался ши¬рокими слоями русского народа как неизбежное временное зло, не¬избежное потому, что народ сознавал настоятельную необходимость сильной власти, а кроме большевиков-коммунистов не было годных канДидатов. «Мы подаем за большевиков: их больше». Эта мотиви¬ровка голосования в Учредительное Собрание вовсе не так глупа и
наивна, как думали интеллигенты, не понимавшие народного юмора. А лозунг: «мы за большевиков, но против коммунизма» и действитель¬но мудрая, хотя и преждевременно появившаяся формула.