раздел из трех работ в сб. "Ключи от потайных комнат"
ТЕУРГИЯ. ИСКУССТВО БЕЗ СВИДЕТЕЛЕЙ
Опыт новой философии
Любовь не выбирают. Напротив, это она выбирает. Сверх-эротизм пространства принимает форму, изначально обусловленную формами природы. Также и красота содержится в созерцателе, переэхиваясь со внешним и, в конце концов, отождествляясь с ним, поскольку одно, становясь тем же, что и другое, перестает отличаться от него и уже нельзя сказать, что есть одно, а есть другое, потому что теперь есть только одно. Красота сама по себе теряет своего носителя и своего созерцателя, свободно протекая сквозь них — и так обнаруживая себя именно красотой самой по себе.
Такое движение (в своих самых различных проявлениях) касательно созерцателя принято обозначать через понятие «состояний». Прометей искусства, похитивший огонь красоты, не нашел ничего лучшего как дать его людям, которые с его помощью научились обжигать горшки. Боги, как известно, горшков не обжигают.
Рождение вазы запечатлело собой возникновение формальной привязанности, при которой «состояние» стало фиксированным. Впоследствие люди научились создавать картины, музыкальные произведения, возводить архитектурные сооружения, ваять скульптуры. Они научились читать и писать литературные произведения, которые, как и всё прочее, оставались бледными «двумерными» оттисками с многомерной красоты самой по себе.
Предельное отвердевание привязанности состояний было достигнуто при введении «формата», явившегося как шаблон качества (в данном случае понимаемом не тривиально, а как философская категория). Действительно, можно было предположить и ранее, что у листа в книге нет третьей стороны. Формат назначилэто предположение основополагающим, а впоследствии возвел в абсолют. То, что у кассеты или компакт-диска нет стороны C, известно всем. Доминация «Великого Лонгплэя» породила целую плеяду музыкантов, неспособных абстрагироваться от сорокапятиминутного «дискурса». На фоне лонгплэев то же «Кольцо Нибелунгов» принимает черты циклопического реликта. И не важно, 45 минут или 80. Важно, что формат обусловливает наполнение, подчиняя себе самое музыкальную форму. Это касается не только музыки. Формат присутствует во всех направлениях искусства. И мы не можем выйти за рамки формата.
Если Генон писал об «иллюзии обычно жизни», то применительно к данному случаю следует говорить об «иллюзии обычного искусства». Пожалуй, кое-кто и поморщится от такой формулировки, но тем не менее, нам она кажется довольной точной.
Философии искусства в новое время бессознательно не давал покоя вопрос, что важнее — «Маленькие трагедии» или дуэль Пушкина с Дантесом? «Пейзаж в Овере после дождя» или отрезанное ухо Ван Гога? Наивное высказывание «поэт — это судьба» отражает несостоятельную попытку вынести поэта за скобки оттисков, которые он сделал с красоты самой по себе. В данном случае, помимо прочего, философия искусств еще и сама претендует на роль ей несвойственную, а именно на роль того, кто делает оттиски и репродукции оттисков, чем и выказывает свою полную беспомощность относительно того, что было обозначено как «вынесение за скобки» (ср. с гуссерлианским эпохе).
О постмодернистской философии искусства и говорить не приходится. Неприкрытая пародийность последней, явившись в переходе от уже самих по себе обескураживающих оттисков к оттискам с оттисков, была ясна с самого начала. Стоит подивиться лишь тому, что подобный переход не приводит в ужас самих постмодернистов своей безысходностью.
Преодоление постмодернизма для творца начинается там, где кончается искусство. Желание преодолеть постмодернизм взялось не с потолка. Романтизм или реализм преодолевать было незачем. Но постмодернизм — явление тупиковое, где каждый цитирует другого, и эти голоса сливаются в неразборчивый, а значит полностью бессмысленный хор, поэтому преодолевать постмодернизм необходимо. Ради смысла. И отказ от привязанности к искусству уже сам по себе означает выход из-под юрисдикции постмодернизма.
Впрочем, наша цель не отрицательная, а напротив, всецело утвердительная. Поэтому вопросы, которые задает современная действительность, в нее не попадают, равно как и эта цель сама по себе минует постмодернизм, поскольку последний есть всего лишь незначительный всплеск в океане безмолвия. Вот этот уже и на самом деле задает вопрос, на который стоит отыскать ответ, отыскиваемый, впрочем, не прежде, чем будет обнаружено само существо вопроса.
Океан безмолвия и есть красота сама по себе — без цвета, без вкуса, без запаха, не ходит и не летает, поскольку является чистым качеством, одеждой любви, которая как раз-то и наделяет красоту цветом, вкусом и запахом, заставляет ее ходить и летать, иначе говоря, выступает как личность. Поэтому вопрос, задаваемый красотой самой по себе, повторяет форму тела любви, как одежда повторяет контуры фигуры, не являясь ни тенью, ни чем-то иным по отношению к форме тела любви.
Следует уяснить, что вопрос, задаваемый любовью, лежит по ту сторону сфер таких, казалось бы, основополагающих понятий, как цель во вне и цель в самой себе. Следует также уяснить, что сама любовь, которая выступает как личность, обретает и обретается не в силу чьей-либо воли, своей ли, того ли, на кого она обращена, и даже не в силу таковости, а по совершенно внеположным основаниям. Иначе говоря, она не является ни игрой, ни целеполагающим действием, ни даже действием в высшем смысле, действием присутствия. Поэтому и вопрос, задаваемый любовью, принадлежит внесловесному, превысшему даже океана безмолвия, который является всего только одеждой любви, красотой самой по себе.
Несмотря на свою внесловесность, вопрос этот всё же слышен и всему, что присутствует в бытии, и всему, что в нем не присутствует. Таким образом и обнаруживается источение вопроса на всё присутствующее и всё отсутствующее. Когда бы присутствующее и отсутствующее находились вне сферы своего присутствия или отсутствия, вопрос, источаемый любовью во всех направлениях, если можно говорить о направлениях по отношению к тому, что не имеет протяженности, источался бы, не полагая себе предела, и, в конечном счете, обретал бы самого себя, возвращаясь со стороны, противополжной той, откуда он истек. Но вопрос, источаемый любовью, оказывается поглощаемым и искажаемым присутствующим и отсутствующим, каждым по роду и личности его собственной любви. В этом и обретение существа вопроса.
Из сказанного становится пусть и не очень, но всё же приблизительно понятным, ответ на этот вопрос лежит по ту же сторону, что и сам вопрос, однако при этом обретение ответа вопрошающей любовью обнаруживается лишь в том случае, когда присутствующее и отсутствующее приходят в соответствие с ней. При этом ответ источается на вопрошающую любовь, иначе говоря, в том направлении, откуда пришел вопрос и, таким образом, совпадая с последним, но уже выступая в качестве вектора с противоположным значением. И так — происходит великое наблюдение восходящих и нисходящих, которые могут быть обозначены как выпуклость и вогнутость. Всё прочее — хаос и сумятица.
Никто не знает, о чем идет этот разговор, но тем не менее все говорят. Будет несложным обнаружить, что движение нисходящих и восходящих строго соответствует рассеиванию и собиранию, то есть solve et coagula. Весь опыт почтенных адептов указывает на то, что подобное земледелие неотменимо связано с прибытком, поскольку собранное после рассеяния ценнее того, что не было рассеяно (2000г.)
графика моя, 2000г.
