Мирча Элиаде

Les trois graces 1

Подумать только, его последние слова: Les trois Graces. Подумать только…. Тридцать девять лет назад. Тридцать девять без малого, без трех недель. Окрестности Веве, лес. Если бы не внезапный лай собак, он прошел бы мимо них, не заметив. Вероятно, бился, по своему обыкновению, над рифмой. Непременно хотелось сохранить полное название цветка: эвфорбия молдавика… добавим ка, добавим ка… Он вздрогнул и повернул голову. Огромная черная собака трусила по гравию прямо к нему, а поодаль, за высокими вербами и елями, стояли те самые три виллы. У него даже дух захватило: они стояли совершенно по отдельности и все же будто бы сообщались между собой, но каким образом, он не мог уловить. Зрелище было столь чарующим, что он даже перестал моргать. (Как то раз, потом, Сидония сказала ему с еле сдерживаемым раздражением: «Я понимаю, это просто нервный тик, только где же твоя сила воли? Извини, что я повторяюсь, но для того, кто на тебя смотрит…» – «Я же не все время моргаю, – мягко возразил он. – Когда меня что то интересует: картина, пейзаж, цветок, – я…» – «Не будем о цветах, – отрезала Сидония. – Это твое ремесло…» Вот чем, наверное, она его тогда задела, этим словечком, «ремесло». «Это – твое ремесло». Он пожал плечами. «Ботаника для меня в первую очередь страсть, во вторую – очень точная наука. Так или иначе, уверяю тебя, то, что ты называешь „тик“, – не мое. Емуне подвержен ни поэт, ни натуралист…»)

– Да, просто удивительно, – подхватил Хаджи Павел. – Надо же ему было вспомнить именно про них в ту минуту, когда… – У него дрогнул голос. – Господи помилуй.

Он утопил губы в стакане с вином.

– Les trois Graces, – машинально повторил Заломит. – Les trois Graces.

…Дом из мечты! Прожить тут лето – писать и ни о чем больше не думать!.. Вот только эта вздорная собака! Вертится вокруг и лает все надрывнее, не смея глядеть ему в глаза и только угрожающе задирая вверх морду. Он беззлобно прикрикнул на нее: «Уймись, псина!» И тут его взгляд упал на медную табличку с надписью «Les trois Graces». «Нуда, конечно, а как же иначе, – прошептал он. – Конечно…»

– И все таки, – напомнил Николяну, – что он хотел сказать? Хаджи Павел, с грустной улыбкой взглянув на Заломита, ответил:

– Воспоминания. Воспоминания юности. Наши студенческие годы в Швейцарии.

Он в неловкости отер глаза и со вздохом снова наполнил свой стакан.

– Открыл их я, – сказал Заломит, – но уже в следующее воскресенье сводил к ним приятелей. Les trois Graces. Вот уж нарекли так нарекли. Хотя их было три, они составляли единое целое, не знаю, как вам это объяснить. Приятелям они тоже, конечно, понравились, но я то был просто напросто влюблен в каждую по отдельности и во всю троицу вместе. Навещал их обычно по воскресеньям. Раз мы приехали всей компанией, когда шел снег. Пухлый белый слой уже лежал, а сверху все валило и валило. Мы стояли под елками – был январь, темнело рано, – и когда в окнах зажегся свет, очнулись посреди волшебной норвежской сказки…

– Мы и еще к ним наведывались, когда шел снег, – проронил Хаджи Павел. – Но так красиво больше не было.

Заломит покачал головой.

– Ты путаешь. Снег шел только один раз, в то воскресенье, в январе двадцать девятого или тридцатого.

Хаджи Павел недоуменно помолчал.

– В двадцать девятом меня еще не было в Женеве. А в тридцатом на зимние каникулы я уезжал домой…

– Может быть, вы говорите о разном, – вмешался Николяну. – Знаете, как с этими воспоминаниями, тем более когда прошло столько лет.

– Но Les trois Graces – это больше чем воспоминание юности, – возразил Заломит. – Для меня по крайней мере. Я опубликовал книжечку стихов – на свои деньги, естественно. Да ее и не заметили. В то лето я работал над второй книгой, рассчитанной на гораздо больший эффект. Я был тогда без ума от Поля Валери… Когда я нашел их, под прикрытием елок и верб, я подумал: «Вот бы замкнуться здесь на целое лето и писать, только писать, в полном уединении…»

Хаджи Павел смотрел на него, хмурясь все больше и больше.

– Я узнал и фамилию архитектора, – продолжал Заломит, – и помнил ее очень долго, лет, может быть, десять – пятнадцать. Потом забыл – при всем моем восхищении этим человеком. Как, впрочем, и многое другое, – добавил он, натянуто улыбнувшись.

Хаджи Павел, слушая, пожимал плечами.

– К чему ты клонишь, никак не пойму, – проворчал он.

– В любом случае интересно, что это были его последние слова, – заметил Николяну.

– Еще бы не интересно! – подхватил Хаджи Павел. – У каждого из нас было достаточно приключений в юности. Что то забылось, что то осталось. Почему Аурелиан выделил из всех воспоминаний именно les trois grasses ? Может, наша компания напомнила ему добрые старые времена, Женеву, где мы подружились?.. Однако у нас была уйма общих женевских воспоминаний. Отчего же именно три толстушки? Тем более что настоящими то толстушками были только две, так мы рассудили, и другие коллеги с нами соглашались. Ивонна была вполне такой, какой положено быть швейцарской девушке в двадцать пять лет.

Заломит резко подался вперед и налег грудью на стол.

– Я вижу, мы толкуем о совершенно разных, не имеющих между собой никакой связи вещах. Я – о трех виллах подле Веве, они назывались Les trois Graces. Мы в тех краях гуляли. Один раз – в январе, в воскресенье, кода шел снег.

– Кажется, припоминаю, – кивнул Хаджи Павел. – Там были во дворе гномики и такой маленький бассейн из синей глазури…

Заломит досадливо помотал головой.

– Ты путаешь. У Les trois Graces не было никаких гномиков и никакого бассейна.

– Ладно, – согласился Хаджи Павел. – Пусть я путаю. Но ты то, надеюсь, помнишь Ивонну, Генриетту и третью, как ее, сейчас запамятовал. Нам с ними было хорошо, а кое кому из нас даже очень хорошо, и это длилось почти два года. Тебе сначала нравилась Ивонна, но, кажется, вы не зашли далеко…

– Ивонна… Имя помню, а внешность… нет… И тех двух других тоже…

– Генриетта хоть и кубышка, но в ней сидел чертенок! Что то в ней было. А умница! Помнишь, как она тебя дразнила, когда мы приходили к ним на свидание в Кафеде Вож? Сначала кричала нам всем: «Vive la Roumanie!» А потом лично тебе: «Vivent les allies!»

Заломит снова помотал головой, смущенно усмехнулся.

– Мне очень и очень жаль, но этого я не помню.

– Ну да, ну да, – закивал Хаджи Павел. – Ты был одержим поэзией и цветами. Ты видел мир иначе, чем мы… К тому же, – добавил он с паузой, – прошло почти сорок лет…

– Но ведь я не забыл ни лес под Веве, ни Les trois Graces, хотя, признаться, о некоторых моментах своей юности не думал лет так уже двадцать пять…

Они замолчали, избегая смотреть друг на друга. Наконец Хаджи Павел взялся за вторую бутылку вина и разлил ее по стаканам с большой осторожностью, словно боясь, как бы не дрогнула рука.

– A propos de Yvonne ,– начал он. – Ты все таки помнишь, как Аурелиан называл их вначале? Он называл их Deux ou trois grasses .

Заломит смерил его пристальным взглядом.

– Он не мог их так называть, потому что тогда еще не перевели на французский «Two or Three Graces»  Олдоса Хаксли. Если он их так и называл, то это потом…

– Ну ну, – примирительно сказал Николяну. – Мы все знаем, что память, как и все остальное в человеке, работает с перебоями и подвержена износу. Вернемся лучше к последним словам Аурелиана Тэтару. Что же он все таки хотел сказать, как вы думаете?

– Упокой, Господи, душу его, – пробормотал Хаджи Павел. – Может, это из за того, что мы снова были вместе все трое, столько лет спустя и именно здесь, в горах. Помнишь наше восхождение на Шамони?

– Карпаты здесь не слишком напоминают Швейцарские Альпы, – задумчиво возразил Заломит. – Если он хотел нам что то сказать, то, может быть, вот что: «Я прекрасно понимаю, что погиб, но мне не страшно, пусть и вам будет не страшно в миг смерти». И еще, может быть, что смерть есть полное раскрытие тех лучших способностей, которыми мы были наделены, сведение их воедино. И ему не пришло в голову другого образа – или он уже не мог говорить… открыл глаза, увидел, что мы оба с ним, и вспомнил совершенную гармонию трех вилл, отдельных и все же составляющих единое архитектоническое тело. И напомнил нам этот образ: Les trois Graces.

– Ты же у нас поэт, – сказал Хаджи Павел. – Ты видишь то, что от нас, простых смертных, скрыто.

Заломит, нахмурившись, помолчал, потом его лицо разгладилось.

– Если хочешь знать, я давным давно не поэт. С того июльского дня, когда в первый раз увидел Les trois Graces, я ни разу даже не попытался писать стихи. Я остался тем, чем должен был быть с самого начала: ботаником. Никакой поэзии не достигнуть совершенства и глубокомыслия самого скромного цветка… – Он поднялся и пожал всем руки. – Вы меня простите, если я вас оставлю? Пойду к себе, прилягу. Устал.

* * *

Он вздрогнул, услышав шаги, и резко обернулся. Кто то шел по тропинке: берет надвинут на лоб, плащ внакидку.

– Вам тоже, я вижу, не спится, – сказал, подходя, Николяну. Сел рядом на траву, аккуратно прикрыв полами плаща колени.

– Тут, в горах, даже в разгар лета ночи всегда холодные. Вы бы лучше побереглись…

– Я привычный, – отвечал Заломит, глядя перед собой. – Это мой ареал. Я специализируюсь на флоре Карпат… На том, что от нее осталось, – добавил он тихо.

– Вы нарочно расположились здесь? Отсюда рукой подать до того места, где…

– Сколько сейчас может быть времени? – не дал ему договорить Заломит. – Я забыл свои часы в номере.

– Около трех, вероятно. Через часок взойдет солнце.

– Значит, прошло не более полусуток… Как это могло случиться, хоть убей, не пойму…

Николяну поплотнее запахнулся в плащ.

– Я тоже. Я просто глазам своим не поверил, когда подбежал на ваши крики. Так упасть – это надо ухитриться. Будто городское несмышленое дитя, которое первый раз очутилось в горах. Разве что внезапная потеря сознания. Ведь он катился метров двадцать – двадцать пять и даже не попытался за что нибудь ухватиться. Тут же и корни, и высокая трава, камни, в конце концов…

– Наверное, обморок. А может, сердечный приступ или что нибудь вроде того… Выяснится, я думаю.

– Выяснится, – кивнул Николяну, – если вскрытие будет сделано вовремя и кем следует…

– Вы давно с ним познакомились? – спросил, глядя искоса, Заломит.

– Давно, но подружились в последние три четыре года, когда он уже отошел от своей специализации. А тогда, в первой половине шестидесятых, мы работали по разным профилям, и у нас просто не было возможности часто видеться и узнать друг друга.

– Отошел от своей специализации, говорите? – спросил Заломит. Николяну, скрывая замешательство, долго оправлял на себе плащ.

Потом встал, просунул руки в рукава, застегнулся под подбородок и только тогда ответил вопросом на вопрос:
– Вы давно не виделись?

– Да, и вообще мы виделись не каждый год. Переписывались и того реже, оба были по горло загружены, у каждого своя жизнь… Держали связь через общих знакомых. И тем не менее, когда он узнал от Хаджи Павла, что я собираюсь в горы, сюда, в Пояна Дорней, во второй половине июня, он написал мне и предложил провести несколько дней вместе, нам втроем, здесь, на турбазе… Но почему вы спрашиваете?

Николяну в неловкости потер руки.

– Я просто хотел знать, были ли вы в курсе его исследований, а точнее сказать, открытий. Лет десять назад в наших кругах многие подозревали, что доктор Тэтару вот вот откроет, если уже не открыл, как лечить рак.

– Да, я был в курсе. Мы даже говорили с ним на эту тему. Вернее, я приставал к нему с расспросами, и он наконец, при всей своей замечательной скромности, признался, что если ему не помешают обстоятельства, то самое большее через два три года смертность от рака будет ниже, чем от туберкулеза и сифилиса.

– Ну, это неизбежно. Кто же сомневается, что рано или поздно средство против рака будет найдено – так же, как, например, против чумы или бешенства. Вся соль в подробностях. Доктор Тэтару вас не посвящал в подробности?

– Да нет, сказал просто, что эксперименты чрезвычайно обнадеживают.

– Обнадежить не шутка, – возразил Николяну. – Многие обнадеживали, а что толку? У доктора Тэтару была революционная методика, и ничего общего ни с какими предыдущими разработками по лечению рака она не имела. Конечно, как водится в подобных случаях, полагалось сохранять секретность, пока методика не опробована в так называемых минимальных сериях, то есть по крайней мере в трех пяти клиниках. Поэтому никто из нас в те времена десятилетней примерно давности не знал, в чем состояли эксперименты. Но и от того, что мы разузнали про методику, дух захватывало. А последние два три года, когда мы с доктором Тэтару сошлись поближе и он рассказал мне кое что – не все, но достаточно, – я понял, что наши сведения были не просто слухами, как утверждали позже… Да, представьте, позже так утверждали…

Он запнулся, и несколько секунд прошло в колебаниях.

– Э, да что там, сейчас уже можно говорить, – отважился он наконец. – Во первых, Аурелиана Тэтару больше нет в живых. А потом – хотя в таких вещах никогда не знаешь, что правда, что пропаганда, что досужие выдумки, – так вот, вроде бы подобные же эксперименты проводятся в России и в Соединенных Штатах. В общем, если коротко, идея доктора Тэтару такова: канцер провоцируется чрезмерным и анархическим разрастанием клеток ткани или органа. В смысле физиологии этот процесс парадоксален и даже противоречив, поскольку сам по себе феномен стремительного размножения клеток – признак хороший, то есть показатель регенерации соответствующей ткани или органа. Сама по себе неоплазия – безостановочное разрастание клеток – должна была бы привести к тотальной регенерации тканей и, в конечном итоге, к омоложению всего человеческого тела. Но благо этой позитивной органической пульсации сводится на нет безумным ритмом, в который она впадает, хаосом и анархией в построении новых клеток на микро  и макроуровнях. Можно сказать, что налицо тенденция к созиданию, внезапно потерявшему меру, физиологический процесс, утративший целесообразность, «созидание» в беспамятстве и наугад, без цели, без порядка, без программы…

– Потрясающе! – не выдержал Заломит. – Ну просто потрясающе! Гёте был бы в восторге от такой интерпретации: болезнь как хаотическое творчество, творчество, потерявшее меру!.. А Гётев «Метаморфоз растений»! Ведь он адресован лично Аурелиану! И я не настаивал! Я не добился от него подробностей! Никогда себе этого не прощу!..

– Думаю, тут дело не в вашей настойчивости. Он страдал – я один раз даже так прямо ему и сказал, – страдал скромностью, доходящей до патологии.

– Да, но что же все таки стряслось? Такие многообещающие эксперименты – и вдруг о них перестали говорить. И он сам, когда мы потом встречались, больше не упоминал о них ни словом.

Николяну приподнял руку, будто хотел указать на что то, но, тяжело вздохнув, уронил ее на колени.

– Я сам толком не знаю, что стряслось. Его вдруг перевели в районную больницу, в Джулешты, главврачом. Ну и все эксперименты побоку. Вы случайно не встречали его в тот год – с шестидесятого на шестьдесят первый?

Заломит с минуту подумал.

– Нет. Ни в шестидесятом, ни в шестьдесят первом, ни в шестьдесят втором мы не виделись.

– Зато те, кто с ним тогда виделся, уверяли, что никаких горьких настроений у него заметно не было. Он только посмеивался – беззвучно, на свой манер, и говорил: «Это никуда не денется. Не я, так другие». И менял тему.
…Да, конечно, это было обречено. Зачем я спрашиваю? С моим то опытом. Проект регионального атласа, три монографии, готовые к печати, и чем все это кончилось: улыбочка Урсаке, когда он переглядывался с Катастрофой в Трех Святых, но главное, их молчание, когда взяла слово сама Непорочное Зачатие…

Кровь бросилась ему в лицо, он встряхнул головой.

– Ладно, но как все же Аурелиан собирался подправить процесс разрастания клеток? В чем состоял эксперимент?

– Насколько я могу это реконструировать из того, что знаю сам и слышал от него, он предполагал довести до кондиции какой то органический раствор (или сыворотку, точнее не скажу), в общем, препарат, инъекция которого в неблагополучную зону заставляла бы организм «опамятоваться», как мы шутили, – будила бы инстинкт целесообразности, изначально ему присущий. Но это так, метафора. Он сам считал, что разрабатывает средство для коррекции органических процессов. Раз даже сказал мне: «По сути, открытие будут использовать в медицине больше для омоложения организма, чем для лечения рака. Потому что рак (это его слова) как социальный бич через поколение другое отомрет, а вот дегенерация клеток и старение – этот бич еще останется…»

– Разбудить инстинкт целесообразности, изначально присущий каждому организму, – раздельно произнес Заломит. – Если он это понял, он понял все… – И добавил, решительно поднимаясь: – Я как во сне со вчерашнего вечера.

– Да, – согласился Николяну, тоже, хотя и тяжело, вставая. – Не могу поверить, что он просто споткнулся и прокатился по всему склону, ведь это даже не обрыв…

– Как во сне, – повторил Заломит, опуская голову, – как в бреду. «Скорая» увозит тело Аурелиана Тэтару, а мы, посмотрев ей вслед, возвращаемся на базу, и Хаджи Павел заказывает пару бутылок вина… В голове не укладывается. Неужели это было?  Неужели это правда  с нами было?

* * *

Только он уснул – так ему показалось, – его разбудил Хаджи Павел.

– Быстренько одевайся. Следователь прибыл. Au fond, mon vieux, nous sommes suspects ,– добавил он шепотом.
Во дворе его ослепил свет летнего утра. Народ теснился вокруг смуглого молодого человека со строгостью в лице.

– Товарищ Заломит, не так ли? – спросил молодой человек, вертя в руках блокнот. – Филип Заломит, профессор. Вы приехали позавчера вечером из Пояна Дорней на машине вашей лаборатории по физиологии растений, верно? Доктор Аурелиан Тэтару ожидал вас на террасе вместе с товарищем Хаджи Павлом, инженером, и товарищем Николяну, врачом, не так ли?

– Так, – проронил Заломит, не решаясь взглянуть на «товарищей».

– Тогда по коням. То есть в пикап, чтобы сэкономить время.

– Товарищ Чуботару, это очень близко, – возразил Хаджи Павел, – меньше чем в километре отсюда.

– Теряем время, – отрезал Чуботару.

Когда все выбрались из пикапа, он прокашлялся и, тоном подчеркивая важность момента, начал:

– Чтобы исключить разного рода недоразумения, попрошу между собой не переговариваться. Сейчас вы пройдете по этой тропинке в том же порядке, что и вчера, двадцать второго июня, между двумя и двумя тридцатью дня. При составлении протокола вы утверждали, что доктор Аурелиан Тэтару быстрым шагом пошел вперед, то есть удалился от вас. На сколько примерно метров?

Вопрос был обращен к Николяну, тот ответил:

– Трудно сказать с точностью. Метров на сорок пятьдесят, от силы на сто, но уж никак не больше. Мы не видели его только потому, что тут деревья.

– Никто из вас его не видел?

Чуботару буравил глазами всех поочередно.

– Нет.

– Значит, никто из вас его не видел, – подытожил молодой человек и, послюнив палец, аккуратно перелистнул страничку блокнота. – Теперь, чтобы исключить разного рода недоразумения, ответьте, как вы шли, на каком расстоянии друг от друга. Начните вы, товарищ профессор.

– Сначала все рядом, – сказал Заломит. – Потом, когда тропинка сузилась, друг за другом. Я оказался впереди, но…

– Минуточку, – перебил его Чуботару. – Подтвердите, пожалуйста, – обратился он к остальным. – Товарищ профессор оказался впереди?

– Совершенно верно, – подтвердил Хаджи Павел. – А непосредственно за ним – я, но минут через пять Филип… профессор Заломит, который, как вам известно, ботаник, остановился и стал разглядывать какое то растение. И тогда я прошел вперед, а за мной – доктор Николяну.

Чуботару окинул всех испытующим взглядом.

– Ну что ж, начнем, – сказал он. – Постарайтесь по возможности соблюдать очередность, как вчера. Я буду замыкающим… И попрошу не переговариваться.

Минут через десять Николяну шагнул в сторону со словами:

– Вот тут я вчера остановился и сказал, чтобы шли, я догоню. Поднялся немного вверх, вон в тот ельник. – Он взмахнул рукой и добавил, видя, что Чуботару хмурится: – Вы же понимаете, живая природа, а я не только медик, но и биолог.

– Значит, поэтому вы не присутствовали при инциденте?

– Позвольте, они тоже не присутствовали… Чуботару заглянул в блокнот.

– Они тоже, да. По крайней мере так записано с их слов в протоколе. И сколько времени вы там пробыли?

– Ну, минут восемь десять. Потом быстрым шагом пустился за ними вдогонку…

– Вы их видели?

– Нет. Как вы можете заметить, человек тут пропадает из виду через пару минут. Тропа все время петляет, и лес довольно густой…

– Что ж, пройдемте, – сказал Чуботару.

Там, где лес редел, их ждали в молчании Заломит и Хаджи Павел.

– Вот отсюда, – сказал Хаджи Павел, – мы услышали приглушенный вскрик и какой то непонятный шум – вероятно, это был шум падения…

– Мы побежали… – подхватил Заломит.

Чуботару, ни слова не говоря, обогнул их и знаком пригласил следовать за собой. Выйдя на большую поляну, они прибавили шагу. На другом ее конце дежурил милиционер, лениво покуривая.

– Вот отсюда мы его увидели, – сказал Хаджи Павел, подходя к краю склона. – Бросились к нему, ничего не понимая. Что дело серьезное, нам и в голову не пришло. Мысль работала: как его поднять и донести до базы. Но когда я к нему прикоснулся, он зажмурил глаза и застонал.

– Так? – потребовал Чуботару подтверждения у остальных. – Застонал?

– Да, – подтвердил Заломит, – правда, потом открыл глаза и даже попытался улыбнуться. Мы ничего не соображали и только твердили: «Что случилось? Как это тебя угораздило?» А он посмотрел на нас с таким выражением, которое невозможно описать, и сказал шепотом, но совершенно отчетливо: «Les trois Graces».

– Хм, три грации, – перевел Чуботару. – Это есть и в протоколе. Хоть что то еще он прибавил к этому?

– Ни слова. Мы ждали, и вдруг я понял, что он уже мертв.

– Умер на наших глазах, – добавил Хаджи Павел.

– Как вы определили, что умер?

– Мы оба фронтовики, – сказал Хаджи Павел. – Я приложил руку к его груди, к сердцу – на всякий случай. Я, конечно, не верил, что он мог умереть…

– Тут подошел и я, – вступил Николяну. – Тоже послушал сердце. Никаких сомнений. Он был мертв.

…Когда они вернулись на базу, оказалось, что процедура допроса еще неокончена.

– Чтобы не было никаких недоразумений, – обратился к ним Чуботару, – я хотел бы прояснить еще пару тройку деталей. Пройдемте на минутку в дирекцию.

Милиционер пропустил их в дверь, а сам остался снаружи. Чуботару, предложив всем стулья, сел за стол и полистал блокнот.

– Из ваших письменных показаний следует, что вы, будучи близкими друзьями, тем не менее собирались вместе довольно редко. Как же тогда получилось, что с перерывом в столько лет вы вдруг назначили сбор, да еще в горах? Товарищ Заломит утверждает, что доктор Тэтару, узнав о его намерении отдохнуть в Пояна Дорней, написал ему письмо, предлагая провести вместе несколько дней здесь, на турбазе в Шештине. Надеюсь, письмо у вас сохранилось, – добавил он, взглянув на Заломита.

Затем резко обернулся к Хаджи Павлу.

– А вы, товарищ инженер? В Бухаресте вы виделись нечасто – по крайней мере вы так показали.

– Верно. Втроем мы собирались нечасто. С профессором Заломи том мы одно время были соседями по кварталу. А с доктором Тэтару действительно встретились после очень долгого перерыва только прошлой зимой – вернее, начали встречаться. Я рассказал ему про строительство комплекса в Фараоане, это в ста двадцати километрах отсюда, мне предстояло переехать туда в середине марта, а на вторую половину июня Аурелиан пригласил меня сюда. Сказал, что наконец то мы снова побудем вместе, втроем… Проект вполне осуществимый. – Он грустно усмехнулся. – Потому что волею судеб двое из нас были холостяками, а третий развелся много лет назад. Свободные кадры, так сказать. В летние отпуска могли бы встречаться где угодно. Видите, довольно было, чтобы кто то один принял решение и заранее оповестил других.

– Меня, например, – сказал Николяну. – Доктор Тэтару заранее меня оповестил… Я вдовец, – добавил он.

* * *

Он услышал за дверью незнакомый голос:

– Не стоит, я сам представлюсь.

И дверь тут же открылась. Человек средних лет, высокого роста, сухопарый, с тщательно распределенными по всему черепу редкими белесыми волосами, протянул Заломиту руку для приветствия.

– Эмануил Альбини. Информационно аналитический отдел.

И присел к длинному столу, рассеянно скользя взглядом по ящичкам с образцами.

– Ископаемые растения, – сказал Заломит. – В основном папоротник и хвойные породы палеозойской эры.

Во взгляде Альбини затлело любопытство, как будто он пытался разгадать, что за намерения камуфлирует эта в меру научная терминология.

– Увлекаетесь? – спросил он, собравшись наконец выпустить из рук портфель и пристраивая его на полу, у ножки стула.

– Чем, палеоботаникой? – улыбнулся Заломит. – Нет, палеоботаника интересует обычно сыщиков от ботаники, а я числюсь среди поэтов от ботаники. Но я занимаюсь флорой Карпат и заодно…

– Почему вы перестали публиковать свои стихи, товарищ профессор? – ласково перебил его Альбини.

В некотором замешательстве – потому что знал, что краснеет, – Заломит придвинул свой стул к столу.

– Вот уж не думал, что кто нибудь о них вспомнит, сорок то лет спустя.

– «Запятнанные лепестки». Я прочел их в лицее. И с тех пор перечитывал по меньшей мере раз пять…

– Верится с трудом, – сказал Заломит, чувствуя, как запульсировала кровь в висках. – Юношеские опыты, бледные, слабенькие, перепевы Иона Барбу и Поля Валери…

– И Дана Ботта, и кое кого еще. Но вовсе не бледные, вовсе не слабые. Иначе меня не тянуло бы их перечитывать… Я стал следить за журналами, но ни разу больше не встретил имя Филипа Заломита. Может быть, вы печатались под псевдонимом?

– Нет, не печатался. Я просто вообще перестал писать, с того самого лета.

– А я печатался под пятью псевдонимами, – глухо сказал Альбини. – Еще с лицейских времен. – Он улыбнулся воспоминанию. – Но я тоже давно не пишу стихов. Как вы выразились на прошлой неделе в разговоре с друзьями, вы остались тем, кем должны были быть с самого начала: исследователем. Если чуть подправить, получится мой случай: следователем.

С минуту он пристально и твердо глядел Заломиту в глаза, потом вынул из нагрудного кармана пачку сигарет.

– Знаю, что вы не курите. Однако надеюсь, что дым английских сигарет не повредит ископаемым?

– Не повредит, – сказал Заломит, подвигая к нему керамическое блюдце. – Они привычные.

Альбини с коротким смешком повертел в пальцах зажигалку.

– Должен вам заметить, что вы неправы насчет deux ou trois grasses, – сказал он, закурив. – Позвольте вам напомнить одно ваше письмо Аурелиану Тэтару. Январь шестидесятого. У меня с собой фотокопия.

Он достал из портфеля папку, слегка вылинявшую по краям, и протянул Заломиту листок.

– Лучше прочтите сами.

Пробежав глазами первые строчки, Заломит перестал улавливать смысл. «В сущности, мы оба подозрительные субъекты. Даже когда остаемся наедине друг с другом. Но бояться не стоит. Да я и не боюсь. По счастью, мне уже за шестьдесят, и, как всякий интеллектуал, которому за шестьдесят, я стал хлипкий. Тронь меня пальцем – и готово: инфаркт, аневризма, инсульт, чего изволите? По счастью, я уже немолод. Они ничего не могут мне сделать…»

– Ну, вы убедились, что товарищ Николяну был прав? – сказал Альбини. – Память коварна в своих изменах… Кстати, неплохое начало для стихотворения.

– Да, – тихо проронил Заломит, еще не очнувшись, – пожалуй… Начало неплохое…

– Мне очень жаль, – продолжал Альбини, – но я вынужден опровергнуть обе гипотезы, и вашу, и товарища Хаджи Павла. Последние слова доктора Тэтару не имеют ни малейшего отношения к вашим студенческим воспоминаниям: ни к трем виллам в горах, ни к les trois grasses…

– Вот как, – сказал Заломит, – и тем не менее…

– В бумагах доктора Тэтару, – не замечая его реплики, вел свое Альбини, – обнаружены точные сведения. Les trois Graces – это три пациентки доктора Тэтару, он занимался ими в больнице Бранкович в шестидесятом году, когда начал эксперименты с сывороткой.

– Но при чем тут…

– Это подтверждают и доктор Кэпэцынэ, хирург, который работал в то время с доктором Тэтару, и другие свидетели: доктор Хуцан, ближайший помощник доктора Тэтару, две медсестры и профессор Неделку, заведующий онкологическим отделением.

Он выждал несколько секунд, рассеянно глядя на Заломита, потом отвернулся к окну и продолжал:

– Если я правильно понял доктора Николяну, вы были не в курсе исследований Аурелиана Тэтару. Но теперь то вы знаете их суть: терапия, которая должна была заменить как облучение, так и хирургическое вмешательство. Должна была,  но сыворотка находилась в стадии эксперимента, и доктор Тэтару не решался отказаться ни от рентгеновских лучей, ни от операций. В апреле шестидесятого профессор Неделку отвел одно крыло больницы для трех прооперированных пациенток. Другими словами, предоставил их в распоряжение доктора Тэтару и его ассистентов. По случайности, которая нас, поэтов, пусть даже бывших поэтов, не слишком удивляет, этих пациенток, пятидесяти восьми, шестидесяти и шестидесяти пяти лет, звали… – Он порылся в папке и прочел: – Аглая Иримеску, Фрусинель Киперий и Италия Гылдэу. Когда доктор Тэтару взял в руки медицинские карты, он, по словам доктора Хуцана, воскликнул: «Les trois Gruces! Те самые, коллега! Аглая, Евфросина и Талия! Последняя, правда, с опечаткой – Италия». .. (Замечу в скобках, что опечатки не было, женщину действительно звали Италия.) Вот вам и грации – то ли две, то ли три. Почему вы перестали моргать, товарищ профессор? Вам плохо?

– Невероятно… – прошептал Заломит, протирая глаза.

– Погодите, то ли еще услышите, – заверил его Альбини. – Как следует из отчетов, результаты оказались отличными. А если верить доктору Хуцану, результаты превзошли самые оптимистические ожидания. И при всем том курс лечения был прерван через три недели, точнее – через двадцать два дня. Доктору Тэтару предложили место главврача в Джулештах, в только что открывшейся больнице.

– Но почему? – сдавленно спросил Заломит, подаваясь вперед. Альбини медленно расплющил окурок о дно блюдца.

– Потому что у некоторых людей нет воображения… Когда мы научимся в массовом порядке  пользоваться воображением, – эти слова он отчеканил особенно тщательно, – революция восторжествует в масштабах всей планеты. Эксперименты прекратились за отсутствием воображения у шефа больницы, профессора Неделку, и за отсутствием такового у тех, кто заразился его страхом. Они забеспокоились, что успех лечения спровоцирует взрыв религиозного обскурантизма…

– Не понимаю, – выдохнул Заломит.

– В докладной записке, составленной для отдела кадров, профессор Неделку пишет, что Аурелиан Тэтару отпускал шуточки и намеки с религиозной подкладкой. Приводит примеры. Дескать, однажды, в компании коллег, доктор Тэтару сказал, что Адам и Ева, будучи в раю, периодически регенерировались, то есть омолаживались, через неоплазию; что, если бы не первородный грех, человеческое тело не утратило бы секрета периодической регенерации – той самой сказочной юности без старости; теперь же, если тело во внезапном необъяснимом порыве «вспоминает» и пытается повторить забытый процесс, разрастание клеток идет вслепую и дает злокачественную опухоль…

– Но это просто шутка, просто метафора, на худой конец! – возразил Заломит.

– Может, и не просто, но не в том дело. Зачем обращать внимание на метафоры, даже теологические, если они не подстрекают к контрреволюционной деятельности? Будь у профессора Неделку и у кадровиков хоть капля воображения, они бы поняли, что в расчет надо принимать одну единственную вещь: результат научного эксперимента. Но когда воображения нет, легко подпасть под гипноз ярлыков и лозунгов. Религиозный обскурантизм! – Альбини даже повеселел, как будто удачно скаламбурил. – Само собой разумеется, суеверия любого порядка, магические или религиозные, чрезвычайно опасны. Смотрите: русские ученые не погнушались изучить практику йогов и шаманов. А психометрические и парапсихологические исследования? Самые весомые достижения зарегистрированы тоже в советских лабораториях… – Он помолчал, многозначительно глядя на Заломита. – Мы потеряли десять лет. И шансы восстановить формулу сыворотки теперь минимальны. Когда доктора Тэтару перевели в Джулешты, его лабораторию расформировали, запасы сыворотки уничтожили; в довершение всего доктор Хуцан, опасаясь за свою карьеру, сжег все записи времен сотрудничества с доктором Тэтару и перепрофилировался. Десять лет занимается исключительно педиатрией…

Альбини вновь неспешно заскользил взглядом по доскам свежевыкрашенного забора за окном и дальше, по засохшим, почти безлистным вишневым деревьям, которые сохранили на себе, как бы из жалости, редкие сморщенные вишни. Похлопал по карманам, ища зажигалку.

– И все же, – решился Заломит нарушить неестественно затянувшееся молчание, – это какой то абсурд: из за невинной шутки заподозрить выдающегося ученого в религиозном обскурантизме…

– Шутки шутками, но из донесений, с которыми я ознакомился на прошлой неделе, явствует, что доктора Тэтару действительно интересовали теологические вопросы. Точнее, один теологический вопрос, а именно…

Он щелкнул зажигалкой, затянулся.

– Мне трудно в это поверить, – воспользовался паузой Заломит. – Да, мы встречались не слишком часто, но, сколько мы были знакомы, я никогда не замечал за ним ничего похожего на богословские настроения.

– То же показали доктор Николяну, инженер Хаджи Павел и еще несколько человек, контактировавших с доктором Тэтару. Тем не менее в шестидесятом году, когда запустили его эксперимент, он позволял себе проводить теологические параллели, особенно с Ветхим заветом, хотя порой такие заковыристые, что и не растолкуешь. – Альбини порылся в досье. – Есть, например, свидетельство одного врача рентгенолога. Тэтару раз сказал ему, цитирую: «Странно, как это никто до сих пор не додумался… ведь вот оно, самое веское доказательство того, что первородный грех извратил всю природу в целом: и у животных может быть рак. ..»

– Интересно все же, что он никогда…

– Вполне возможно, что с прекращением эксперимента теология перестала его волновать. Не волнует же она нас… Впрочем, скажу вам откровенно, про всю эту историю никто бы и не вспомнил, если бы с недавних пор не возникли некоторые новые факторы. Я имею в виду прежде всего информацию – достаточно надежную, поскольку она поступает на протяжении двух лет, – что в России и в Америке проводятся под большим секретом сходные эксперименты.

– А каким образом можно установить сходство?

– Установлено по крайней мере, что там не используют ни одного из общепринятых методов лечения и сосредоточены на вмешательстве в сам процесс размножения клеток. Это то и заставило кое кого вспомнить об экспериментах доктора Тэтару и поинтересоваться, как дела у тех пациенток, назовем их тоже trois Graces.

– Да, хотелось бы знать, – глухим от волнения голосом сказал Заломит.

– По нашим сведениям, все три операции прошли в высшей степени удачно. Выздоровление – полное. Это данные медицинского контроля, которому пациентки подвергались в течение шести лет. Но начиная с шестьдесят седьмого года они перестали являться на контрольный осмотр. В больнице Бранкович утверждают, что потеряли их из виду. Мы взялись за дело и установили, что Италия Гылдэу в шестьдесят девятом году попала под машину и умерла в «скорой» по дороге в больницу. А двумя годами позже Аглая Иримеску эмигрировала в Штаты, где у нее были родственники. Не напали пока на след только Фрусинели Киперий. Правда, мы давно знаем, что Фрусинель, или Евфросина, любит менять фамилии. Она была замужем два раза, с первым мужем в разводе, со вторым – нет, и документы товарищ Евфросина меняет по своему усмотрению. Если она жива, мы ее, конечно, найдем. Но что толку? – Он раздраженно сунул папку в портфель. – Узнать от нее формулу сыворотки – исключено… Это разве что через вас, товарищ профессор, и можно узнать, – добавил он, прямо взглянув Заломиту в глаза.

– Через меня?

Альбини рассмеялся с нескрываемым удовольствием.

– Я сказал: разве что  через вас. Не наверняка. Но наш единственный шанс шанс румынской науки – это вы… Иначе зачем бы я по такой жаре тащился через полстраны в это сельцо с красивым названием, но с хворыми вишнями?.. Почему вы не распорядитесь их вырубить?

Заломит пожал плечами и криво усмехнулся.

– Мы не вправе вмешиваться. Плодовые деревья – собственность коллективного хозяйства.

Альбини не спускал с него пристального, изучающего взгляда.

– Ну, наконец то, – жестко сказал он. – Я хотел добиться от вас улыбки. Вы уж не знаю сколько времени совершенно не моргаете. Я смотрел и думал: вот такой же, вероятно, был у вас вид, когда ваши коллеги, скажем Урсаке или Катастрофа в Трех Святых, официально, в письменном виде, оповестили вас, что ваши работы изъяты из типографии. У вас тогда вот так же застыл взгляд?.. К сожалению, в вашем случае речь идет даже не об отсутствии воображения у ваших коллег. Это всего навсего зависть, да еще крупных масштабов – академическая зависть, великолепно проиллюстрированная товарищами Катастрофа в Трех Святых и Непорочное Зачатие. Ну а уж товарищ Урсаке… – Он не докончил, переложил портфель на колени и стал оглаживать его обеими руками, г– Когда доктор Николяну рассказывал вам о методологическом демарше доктора Тэтару, вы с энтузиазмом воскликнули: «Как бы это понравилось Гёте!» И еще прибавили, что его «Метаморфоз растений», дескать, адресован лично Аурелиану Тэтару.

– Так оно и есть, – тихо отозвался Заломит.

– И это единственная наша зацепка.

– За что же тут можно зацепиться, не понимаю. Меня просто тогда поразило…

– Согласен, с виду это несерьезно, – перебил его Альбини, – но мы обязаны испробовать все… Перечтите «Метаморфоз растений» – но все время держа в голове то сопоставление, которое вы сделали тогда в Шештине. Постарайтесь припомнить все образы, повторяю: образы,  – которые навеяли на вас признания доктора Николяну, и сопоставьте их с методологическими ходами Гётева «Метаморфоза растений»… С завтрашнего дня вы освобождаетесь от рутинной работы в лаборатории палеоботаники. Университет предоставляет вам бессрочный отпуск для исследований вклада Гёте в ботаническую науку. Считайте, что вы уже в Бухаресте. Телеграмму получите сегодня вечером, самое позднее – завтра утром.

Он поднялся, протянул Заломиту руку и шагнул было к двери, но приостановился, достал из нагрудного кармана визитную карточку.

– Мой домашний телефон. Как только захотите что нибудь сообщить, независимо от степени важности, звоните по этому номеру… Даже ночью, – добавил он с тенью усталости во взгляде.

* * *

Отредактировано mahtalcar (2018-03-31 16:43:14)