опаганду»
отмотал небольшой срок в лагере. Это был образованный, прекрасный человек.
Начали мы со знакомства с Веной. Узрели её прекрасные дворцы, музеи, живопись
эпохи Возрождения (в Вене находится одна из богатейших коллекций европейской живописи);
в общем, у нас получилось живое знакомство с классикой, которую мы знали только
по книгам. Нам понравился этот город с его тихими переулками, уютными кафе, обстановка
которых располагала к беседе и отдыху. Всё вокруг было окутано атмосферой спокойствия
– ни истерики, ни запретов, ни холодной войны.
Наряду с этим у нас состоялось знакомство с нашей белой эмиграцией – с достойными
и образованными людьми, которые ещё были живы. Нас почему-то сразу приняли на самом
высоком уровне, хотя я был не известен как писатель. Я, конечно, говорил, что я гонимый
писатель, но этого всё-таки было недостаточно… Тем не менее русские эмигранты принимали
нас очень тепло.
Одним из прекраснейших людей, с которым нам довелось познакомиться, был Николай
Иванович Раевский. Он, разумеется, был дворянского происхождения. И он был дипломатом,
атташе по культуре во французском посольстве и имел французское гражданство.
Белая эмиграция всегда была ориентирована в сторону Франции; глубокие и крепкие связи
на этой почве установились ещё в XIX веке.
Раевский жил в великолепной квартире, скорее напоминающей музей, и сам, неторопливый,
сосредоточенный, он походил на рефлексирующего русского барина, пожившего,
однако, на Западе и хлебнувшего в своё время немало горя. Он рассказал нам историю своей жизни.
Когда он оказался в Париже, с ним случилось несчастье. По какой-то причине он
порвал с человеком, от которого зависело на тот момент его материальное благополучие,
и, как и многие эмигранты, остался совершенно обездоленным, брошенным в хаос жизни
после Первой Мировой войны, этой страшной бойни. И, не имея ни средств к существованию,
ни крыши над головой, ничего вообще, он в полузабытьи бродил по Парижу и в какойто
момент оказался возле моста через Сену. Видимо, аура этого места привлекла его. Дело
было уже к ночи; он стоял, облокотившись, глядел в воду, и постепенно в нём зрело решение
покончить со всем, броситься в эту мутную реку. И вдруг он увидел человека. Он не придал
этому особого значения, но человек приближался именно к нему и, подойдя, вдруг спросил:
– Вы нуждаетесь в этом? – и вынул из кармана большую пачку денег, как в сказке или
в святочных рассказах Диккенса.

6
Николай Раевский, молодой тогда, что-то ответил, развёл руками, а незнакомец улыбнулся
и вручил ему эти деньги. Это была очень большая сумма, и это спасло ему жизнь,
потому что тогда в Европе не было никакого социального страхования, оно появилось только
после Второй мировой войны и Великой депрессии в Америке… и очутиться без квартиры
и без средств к существованию, ночевать на улицах – это было ужасно. Да и потом, никакая
страховка не смогла бы это покрыть.
Но Николай Иванович Раевский не стал терять времени даром, не стал плыть по течению.
Придя в себя, он избрал единственный путь, который был возможен для многих эмигрантов
в то время, – вступил в так называемый Иностранный легион и отправился воевать
в Африку. И вот, пройдя этот нелёгкий путь, он получил французское гражданство. Он
был образован, идеально владел французским языком и в конце концов добился в глазах
французских граждан такого признания, что стал дипломатом – представителем Франции
по культуре. Русский дворянин стал представлять французскую культуру.
Это была одна из самых тёплых и необычных встреч с нашими соотечественниками
за границей.
Потом были встречи с другими представителями русского дворянства – среди них
были две замечательные семьи – Дерюгиных и Разумовских. Семья Разумовских очень
известна в среде эмигрантов, она переехала во Францию ещё во времена Российской империи
и сохранила русскую культуру, язык, сам дух русской жизни. В Австрии есть даже улица
Разумовских. Эти семьи были преданы России и, конечно, русской вере. Маше особенно
понравилось в доме Дерюгиных – он был буквально пронизан духом православия, и ей было
хорошо и интересно с этими людьми.
В Вене был храм Николая Чудотворца, а в эмиграции православная церковь – это русский
светоч; это был символ подлинной, если угодно, невидимой России; той России, которую
мы хранили в наших душах.
Однако не стоит забывать, что мы были всего лишь диссидентами, чей путь лежал в
США. Дело в том, что интуитивно мы хотели попасть во Францию, а не в Америку. Мы были
во французском посольстве, но Франция официально не принимала эмигрантов. Только в
особых случаях. У нас не было никакой зацепки, но тянуло нас, как и многих русских интеллигентов,
именно во Францию. Увы, попасть в эту страну для эмигранта считалось исключительной
удачей.
Но знакомство с австрийскими интеллектуалами состоялось. Первым из них был президент
австрийского ПЕН-клуба, писатель Рейнгард Федерман. Это был очень чуткий и глубокий
человек, человек настоящей европейской культуры, увы, исчезающей. Я представился
ему как писатель самиздата. Он отнёсся ко мне с большим участием. Федерман издавал
литературный журнал Pestsaule, и я сразу же передал ему два своих рассказа. Они были
мгновенно переведены на немецкий язык и вызвали бурю восторгов даже среди наборщиков.
Федерман оценил их очень высоко и сразу почувствовал, какого толка я писатель.
Некоторые интеллектуалы уговаривали нас остаться в Австрии; теоретически это было возможно,
однако эти предложения были некоторой неожиданностью для нас, поскольку мы
уже серьёзно настроились на США.
Федерман часто приглашал нас в гости. Маша, кстати, владела немецким языком (это
был её школьный язык), и поэтому нам было легко общаться не только с Федерманом, но
и с людьми на улицах. У нас быстро установились не только литературные, но и тёплые
отношения с президентом австрийского ПЕН-клуба. Два упомянутых рассказа – это была
моя первая настоящая публикация. На немецком. В Союзе был только самиздат. Но самиздат
самиздатом, а публикация – это фиксация творчества на социальном уровне, так что я был
очень доволен и благодарен Федерману, и настроение у нас с Машей в Вене было весьма
приподнятое. И кроме того, были прогулки по великим музеям, дворцам, и куча знакомых

в Соединённых Штатах, во Франции, и надо сказать, что это было очень волнующее и интересное
явление. Мы восхищались этими людьми. Они же к нам относились иногда даже
настороженно… В общем, по-разному; это зависело от людей. Но их настороженность была
связана с тем, что они не были уверены, полностью ли мы свободны от советского мышления,
от советских стереотипов. Но с нами-то было всё в порядке; мы с Машей, ещё живя в
Союзе, были совершенно свободны от штампов советской идеологии. Некоторые истории
из жизни белой эмиграции задели нас за живое. Раевский, например, рассказывал такой случай:
будучи ещё молодым, он вместе со своими соотечественниками, тоже молодыми эмигрантами,
сидел в каком-то парижском кафе. Уже собираясь уходить, они зашли в туалет, и
там Раевский увидел пожилую женщину, моющую пол. Раевский подошёл к ней и поцеловал
ей руку. Молодые люди из его компании были чрезвычайно удивлены: «Ну, знаете ли…
вы… это уж слишком. Ваш жест слишком экстравагантен», на что Раевский ответил: «А вы
знаете, кто она? Это графиня такая-то».
Проведя полгода в Вене, мы в неё влюбились. Влюбились в её тишину, в её уют, в
её ауру XIX столетия… Но так или иначе, пора было в путь, и, вообще говоря, нам всётаки
хотелось жить жизнью не XIX, а XX века – этими бурями, этим безумием его; мы жаждали
окунуться в сугубо современный ритм жизни. Это гарантированно можно было сделать
в Соединённых Штатах, но, кроме того, и в Европе – единственно, только в центральной, например, в Германии или во Франции. Однако наш путь лежал в мировой финансовый
центр – Нью-Йорк.

Итак, началась наша американская жизнь. Эдик Лимонов довольно активно взялся за
нашу литературную реализацию, но проблема была в том, что в Америке о нас никто не
слышал, даже о Лимонове, хотя он был более активен. Конечно, профессора славистики
знали о нас, но… В общем, мы оказались в мире, который надо было завоёвывать.