Безвозвратный вояж за горизонт
памяти Евгения Головина

    Сергей Жигалкин

Оценить статью: 3

Говорить о Евгении Всеволодовиче Головине (26.08.1938 — 29.10.2010) очень трудно. Особенно — обращаясь к широкой публике и спустя десять лет с тех пор, как он пропал за недоступным нам горизонтом. Трудно — прежде всего потому, что самым главным и самым необъяснимым был тот ужасающий вихрь, который через него врывался в привычный нам мир. Этот вихрь, разрушительный для нашего мира и для захваченных им, вместе с тем раскрывал завораживающие ностальгические измерения, вызывая непреодолимое метафизическое беспокойство. Отсиживаться в привычных орбитах и ритмах: завтрак, прогулка, затем кабинет, вечером книга, жена, — делалось невозможным…
Перейти к подкастам Завтра

Присутствие Головина в этом мире создавало в атмосфере особую напряжённость. Ну, а затем не меньшую напряжённость создавало его отсутствие. В сущности, для знавших Эжена никакого радикального изменения после его ухода не произошло. Напряжение сохранялось, бездны были уже приоткрыты и резонировали в глубинах души, разве что двигаться или не двигаться к ним теперь надлежало самостоятельно. Поэтому нам нечего сказать друзьям и знакомым Головина — им всё известно. Проблема здесь в том, что сами они один за другим покидают сей мир, остались немногие. И скоро не останется никого, кто твёрдо знает, о чём идёт речь.

А с публикой молодой — проблема другая.

Кто для них Головин? Так, воспоминания, слухи, бред журналистов, видеозаписи, книги, — одним словом, наследие и всякие россказни, бывает, нелицеприятные. Можно ли из этого что-то понять?

Головин — поэт, метафизик, философ, бард, музыкант, эрудит, культуролог, мифолог, центральная фигура метафизического андеграунда, знаток тайных трактатов Средних веков и алхимических опусов, известный бесчисленными авантюрными похождениями, любитель и мастер эксцессов.

Начать можно было бы так, это всё верно, но ни о чём. «Ну и что, нам-то от этого что?» — могут спросить молодые люди. С их стороны — вполне правомерный вопрос.

Наследие Головина довольно-таки небольшое: видео- и аудиозаписи лекций, бесед, около тридцати книг, выпущенных под его патронажем. То есть, как книг с его собственными сочинениями, так и книг, где он — составитель, переводчик и комментатор, автор предисловий и послесловий. Из этого наследия в принципе многое можно извлечь, но, во-первых, сделать это очень непросто, поскольку его размышления движутся далеко в стороне от современных понятий и представлений, а во-вторых, даже если вдруг что-то и станет понятно, этого окажется решительно недостаточно, чтобы не только судить, но и вообще рассуждать о значимости Головина.

Попробуем всё же сказать, что и почему.

Головин — не учитель народов или избранных индивидов, не культуртрегер. Он никогда не стремился "войти в историю", оставить в ней след. Наоборот, складывается впечатление, что сам он сделал всё, чтобы такого следа не оставить: «Стоять в пыльных книжных шкафах в виде собрания сочинений — перспектива малоприятная». Человечество, как современное, так и грядущее, его не особенно интересовало. Тем более — в роли "продолжателя дела" или "хранителя памяти". К тому же, по прогнозам учёных, через каких-нибудь семь миллиардов лет (в перспективе вечности срок пустяковый) Земля упадёт на Солнце и вообще всё погибнет.

В принципе, Головина можно воспринимать и как поэта, а потому подражать ему, следовать за ним невозможно. Да и не нужно: ни у одного поэта никогда не было никаких последователей. Красота распустившегося цветка, вброшенная Господом в мир из пространств трансцендентных, только свидетельствует о запредельном, и более ни о чём.

К изучению, чтению Головин относился не так, как наши учёные и исследователи, всякие умные люди. Учёный-мифолог, к примеру, отлично знает всю информацию об Афине и Зевсе, Аиде и Персефоне, прочих античных богах. Но это нисколько не приближает его к божественным и демоническим измерениям. Потому что учёный не верит в этих богов. Они для него — лишь людские фантазии и заблуждения. Тогда как для древнего грека — очевиднейшая реальность. Мифолог ни шага не делает в сторону этих иных измерений, твёрдо придерживаясь своей точки зрения на мироздание, а именно — позитивизма. Элемент земли в мире учёного главенствует неодолимо. Поэтому в смысле духовном его знания и усилия бесполезны. Он как был на периферии вселенной, где божественные измерения не только теряются в недоступной дали, но отрицается даже само их наличие, так там и остаётся — в том же болоте, где был.

«Многознание уму не научает, иначе оно научило бы Гесиода и Пифагора, а также Ксенофана и Гекатея», — поясняет тщету такой эрудиции Гераклит.

Головин действует совершенно иначе: самое важное для него — именно эти божественные и демонические измерения, приближение к ним, погружение в них. При этом он действует одинаково как в отношении мифологий, тайных учений, так и в отношении всего остального: литературных произведений, вообще любого бреда, самых странных предчувствий, фантазий, идей. Понятно, что есть разница между реальными божественными измерениями и делириями онирическими, но подход Головина к тому и другому один. Ибо прежде всего необходимо перемещение в Океанос, в стихию воды, где всё что ни есть раскрывается как абсолютно реальное, но одновременно и как мираж.

Чтобы отправиться в такое плавание, прежде всего надо поднять якоря: привычная жизнь, город, страна, окружающий мир должны раствориться в тумане, твёрдость, земля должны отступить. Приблизительно так, как они отступают во сне.

«Якорь и штурвал надо срывать окончательно, тоска по земле совершенно нелепа», — напутствует Головин и разъясняет этап предварительного к тому продвижения: «Несчастные случаи, безумие, провалы памяти, параноидальная потеря ориентации приближают нас к стихии воды».

Разумеется, это — небезопасное плавание, тем более, если длится оно всю жизнь и если всё мироздание навсегда раскрывается как Океанос.

«С той поры я блуждал в необъятной Поэме // Дымно-белой, пронизанной роем светил» — так переводил Головин строки из "Пьяного корабля" Артюра Рембо, отчасти иллюстрирующие этот момент.

Поскольку Эжен не был привязан к элементу земли позитивизма, да и вообще к доминации элемента земли в любом проявлении, то, останавливая взгляд на какой-нибудь иной парадигме, доктрине, легендарном событии или просто на каком-нибудь человеке, поступке, предмете, он вливал в них жизнь, кровь, дух, наделяя их должной дозой элемента земли и тем самым делая их реальностью. Эта операция совершалась им непреднамеренно, то есть происходила сама собой. Поэтому всё, чего он касался, о чём говорил, о чём размышлял и что находилось вокруг, преображалось, обретало твёрдость и вес, но к тому же — приобретало измерения метафизические. Обыкновенный камень, случайно попавшийся на пути, вдруг превращался в посланника, в отзвук времён первозданных. И, глядя на этот камень, нельзя было не поразиться той колоссальной вселенской энергии, которая миллиарды лет концентрировалась и сгущалась, осуществляя его созидание.

Кстати, касательно камня: в какой-то песне Головина о древнем философе — эры, думаю, мезозойской — есть такие строфы:

Лежит на дороге камень,

Недвижен, но тем не менее

Страшусь коснуться руками —

Он из другого времени.

Откуда его порода,

Его недвижный разбег?

Треплю клочковатую бороду —

Первобытный человек!

Не станем, конечно же, рассуждать о приближении Головина к сферам сакральным, которые были для него абсолютной реальностью, а вспомним путешествия хотя бы в пространства воображаемые, литературные.

Герой рассказа Лавкрафта, Рэндольф Картер, отправляется в сомнамбулический поиск неведомого Кадата, о котором никто ничего не знает: ни странные боги и демоны далёких вселенных, ни населяющие их невообразимые существа. Не знает о нём ничего и сам Картер, однако всем сердцем стремится к нему.

О местонахождении этого города Головин поначалу выдвигает такую догадку: «Вполне вероятно, это не в нашем дрим-лэнде, а в запутанных пространствах, окружающих, скажем, Фомальгаут или Альдебаран».

Следуя за Рэндольфом, Эжен вместе с ним минует полные недостижимых наслаждений сады Зуры, блаженную страну миражей Сона-Нил, где воплотились далёкие грёзы всех живших когда-то поэтов, приближается к Базальтовым столбам запада, за которыми вместо желанной страны абсолютного счастья Катурии океан земного дрим-лэнда низвергается в пропасть Ничто — к совершенно другим мирам за пределами упорядоченной вселенной.

Страны и острова, вселенные наши и совершенно чужие вместе с неописуемым их населением и дьявольскими богами появляются и пропадают одни за другими, пока, наконец, в ужасающей бездне из бездн бог хаоса Ньярлафотеп не нашёптывает Картеру, что неизвестный даже ему Кадат — это «город твоей детской грёзы», и не возвращает его для дальнейшего поиска в ежедневность…

Странное тонкое сходство с пьяным кораблём Артюра Рембо, который после всех странствий среди звёздных архипелагов, ураганов и бурь, голубых лагун и бухт гнилых кораблей вместо всех океанов, просторов, Мальстрёма возжелал возвращения к берегам незабвенной, уютной Европы:

Я действительно плакал! Проклятые зори.

Горько всякое солнце, любая луна…

И любовь растеклась в летаргическом горе,

О коснулся бы киль хоть какого бы дна!

Если море Европы.., я жажду залива

Чёрные лужи, где пристани путь недалёк,

Где нахмуренный мальчик следит молчаливо

За своим кораблём, нежным, как мотылёк.

Правда, о сходстве с Рембо можно говорить лишь в том случае, если не заподозрить в его строках более глубоких и сложный ассоциаций. Например, что "нахмуренный мальчик" — также Эон Гераклита, абсолютное начало вселенной — ребёнок играющий: царство ребёнка.

Эжен вместе с Артуром Гордоном Пимом Эдгара По совершает путешествие в самое сердце Антарктиды. Во тьме проступает мерцающий водопад, в его завесу врываются мертвенно-белые птицы с криками "текели-ли", и оттуда вдруг восстаёт закутанная в саван фигура гигантских размеров…

Густав Майринк, Жан Рэ, Ганс Гейнц Эверс, Эдуард Булвер-Литтон, Эрнст Теодор Амадей Гофман — все имена и все путешествия не перечесть.

«Что же здесь необычного? — могут спросить. — Мы, читатели, всегда путешествуем вместе с писателями».

Но необычное есть. Нетрудно заметить, что в устных рассказах, статьях и заметках Головин повествует о таких путешествиях в точности так, как мы повествуем о путешествиях наших реальных: будто он в самом деле побывал в тех мирах. Это важный нюанс, даже пропасть. Если мы хотим путешествовать, как Головин, надо сначала всё же поднять якоря и превратить эту действительность в грёзу — точно такую, какой нам сейчас представляется, допустим, страна Сона-Нил.

Но тогда…

«Если дорожат земной жизнью, лучше не заниматься этими опасными экспериментами… Субтильное тело души рискует заблудиться в галлюцинативных лабиринтах и не вернуться назад», — предупреждает Эжен.

А был ли у самого Эжена в его плавании по Океаносу какой-нибудь ориентир? Или всё же, отправляясь туда, «где нет параллелей и нет полюсов», «якорь и штурвал надо срывать окончательно», предаваясь воле стихий?

Кажется, всё-таки был. Глубокий и тайный, известный только ему. А может быть, неизвестный даже ему.

Однажды я спросил у него: «Женя, а есть ли в твоих изысканиях, в жизни какая-то цель, ориентир?». Задумавшись, он ответил не сразу: «Наверное, всё-таки есть…»

Прочертив огненный след, метеорит упал в море, вспенились волны и ринулись к берегам… Постепенно круги разошлись, улеглись, след на небе погас… Рано или поздно в забвение уходит всё.

В случае Головина забвение, может быть, близко. Ну, и каков смысл его появления, каков результат?

Совершенно неверный вопрос. По воздействию и влиянию на этот мир, тем более — по влиянию на грядущее, судят лишь близорукие: решительно всё когда-то исчезнет, пройдёт. Где слава вождей неандертальцев, сколько забыто великих народов, имён, городов?

Пространственно-временной континуум, человеческая ойкумена — это лишь видимый уголок грандиозной вселенной… Незримой. Вневременные иерархии, уровни, планы необъятной вселенной нам недоступны, но они существуют. Ничто не уходит и не пропадает — где-то и как-то всё есть. Это мировой Ум неоплатоников, где бывшее и будущее в мгновении вечности дано сразу всё, это "свершение времён" Майстера Экхарта, это "книга судеб" и так далее. Однако незримое воздействует на наш мир, проявляется в нём. Иногда проявления эти мы замечаем, хотя и не в состоянии объяснить: случайные встречи знакомых в толпе, предчувствия линий судьбы… Оттуда же вдруг появляются пассионарии Льва Гумилёва, непредсказуемо изменяющие ход истории, оттуда приходят философы и поэты. Так или иначе, но великое не умирает и оттуда в разных обличиях всё равно возвращается к нам.

Не последствия интересны, будь они потрясающе благотворны, немыслимо катастрофичны или их не будет вообще.

Миг блеска молнии, молния как таковая, принадлежащая вовсе не здешнему, а царству вечности, важнее всего.

Краткое резюме словами алхимика Гаспара д’Эспанье: «Необходимо огню спуститься в форме воды, чтобы очистить материю…».