Превращение свадьбы и конец Малороссии

Центром почти всех рассказов из цикла «Вечера на хуторе близ Диканьки» является свадьба или подготовка к ней. Русское народное бытие есть бытие-к-свадьбе и в крестьянской жизни именно свадьба составляет эпицентр личной и родовой судьбы. В свадьбе пересекаются космические области — как вертикальные, так и горизонтальные, как небесные, так и подземные. Но свадьба это именно Событие, Ereignis. Оно может произойти, а может и нет. Поэтому все связанное со свадьбой активирует различные регионы мира, населенные ноэмическими субъектами. В контексте основополагающего крестьянского онтологического сценария силы Преисподней всегда стремятся сорвать свадьбу или сделать судьбу одного из молодоженов (или обоих) несчастной. Поэтому свадьба требует борьбы с гештальтами подземного мира, и только победа над ними или исполнение особых сверхъестественных поручений, так или иначе связанных со второй половиной онтологии, с миром смерти, делает свадьбу возможной и действительной.

Вокруг свадьбы развертываются сюжеты «Вечера накануне Ивана Купала», «Сорочинской ярмарки", «Ночи перед Рождеством» и других произведений Гоголя. Однако особенность сказочной Малороссии у Гоголя в том, что ее внутренний строй, при всей сакральности, уже нарушен в сторону темного начала. В политике это проявляется в торжестве ляхов и католиков, которые в глазах Гоголя являются носителями заносчивой антиправославной гордыни и пустого тщеславия. В мире духов все явственней проступает могущество чертей, слуг дьявола. Интересно, что в повести «Страшная месть» колдун, отец героини Екатерины, жены казака Бурульбаша, принадлежащих к проклятому роду, зарезавший свою жену, мать Екатерины, и склоняющий свою дочь к инцесту с помощью черной магии, оказывается обвиненным в том, что перешел на сторону поляков и католических ксендзов.

В глубоком подвале у пана Данила, за тремя замками, сидит колдун, закованный в железные цепи; а подале над Днепром горит бесовский его замок, и алые, как кровь, волны хлебещут и толпятся вокруг старинных стен. Не за колдовство и не за богопротивные дела сидит в глубоком подвале колдун. Им судия бог. Сидит он за тайное предательство, за сговоры
с врагами православной русской земли продать католикам украинский народ и выжечь христианские церкви. Угрюм колдун; дума черная, как ночь, у него в голове. Всего только один день остается жить ему; а завтра пора распрощаться с миром. Завтра ждет его казнь. Не совсем легкая казнь его ждет: это еще милость, когда сварят его живого в котле, или
сдерут с него грешную кожу. Угрюм колдун, поникнул головою. Может быть, он уже и кается перед смертным часом, только не такие грехи его, чтобы бог простил ему.

Позднее в этой же повести колдун, освободившийся из плена путем очередного обмана своей дочери, оказывается в рядах поляков, атакующих православных казаков. Так смыкаются два уровня реальности: католическая Польша, шляхта и подземный мир, населенный чертями и ведьмами.

Бурульбаш, предчувствуя близкую смерть, сокрушается о расстройстве дел на родной земле:

Порядку нет в Украйне: полковники и есаулы грызутся, как собаки, между собою. Нет старшей головы над всеми. Шляхетство наше всё переменило на польский обычай, переняло лукавство... продало душу, принявши унию. Жидовство угнетает бедный народ. О, время! время! минувшее время! куда подевались вы, лета мои?..

Описание гулянки польских панов из той же посвети почти слово в слово напоминает бесовские радения.

На пограничной дороге, в корчме, собрались ляхи и пируют уже два дни. Что-то не мало всей сволочи. Сошлись, верно, на какой-нибудь наезд: у иных и мушкеты есть; чокают шпоры; брякают сабли. Паны веселятся и хвастают, говорят про небывалые дела свои, насмехаются над православьем, зовут народ украинский своими холопьями и важно крутят усы, и важно, задравши головы, разваливаются на лавках. С ними и ксенз вместе. Только и ксенз у них на их же стать: и с виду даже не похож на христианского попа. Пьет и гуляет с ними и говорит нечестивым языком своим страмные речи. Ни в чем не уступает им и челядь: позакидали назад рукава оборванных жупанов своих, и ходят козырем, как будто бы что путное. Играют в карты, бьют картами один другого по носам. Набрали с собою чужих жен. Крик, драка!..

А вот так веселятся бесы, увиденные главным героем, в повести «Пропавшая грамота»:

Батюшки мои! ахнул дед, разглядевши хорошенько: что за чудища! рожи на роже, как говорится, не видно. Ведьм такая гибель, как случается иногда на Рождество выпадет снегу: разряжены, размазаны, словно панночки на ярмарке. И все, сколько ни было их там, как хмельные, отплясывали какого-то чертовского тропака. Пыль подняли, боже упаси, какую! Дрожь бы проняла крещеного человека при одном виде, как высоко скакало бесовское племя. Деда, несмотря на страх весь, смех напал, когда увидел, как черти с собачьими мордами, на немецких ножках, вертя хвостами, увивались около ведьм, будто парни около красных девушек; а музыканты тузили себя в щеки кулаками, словно в бубны, и свистали
носами, как в волторны.

Задача как бесов и колдунов, так и политических врагов православной Малороссии — сорвать счастливый брак, разлучить мужа с женой, оборвать нить поколений, прервав род. Одним из традиционных обвинений в адрес ведьм на Руси было «превращение ими свадьбы в зверей", чаще всего в медведей. Так и темные силы в сакральной Вселенной Гоголя стремятся разрушить свадьбу, околдовать ее, навязать недопустимый или просто несчастный сценарий женитьбы или замужества. В этом заключается судьба сакральной Украины. И трагизм состоит в том, что очень часто перевес оказывается на стороне ее врагов. Отсюда у Гоголя тревога при описании «малороссийского рая»: темная сторона наступает на светлую, силы преданных небесному пресветлому православию и Святой Руси крестьян и казаков слабнут. Поэтому прославление Гоголем народной идентичности, ее живого мира и ее священного бытия, воспевание русской свадьбы носят характер последней вспышки сакрального бытия перед лицом неумолимо надвигающейся апокалиптической тени, зловещим прообразом которой является гештальт черного колдуна и его проклятого рода из повести «Страшная месть». Даже само наказание колдуна за его нечеловеческие преступления чрезвычайно мрачно — за мнимой справедливостью страшного наказания видится глубокое отчаяние Гоголя относительно будущего своей любимой родины.

Вмиг умер колдун и открыл после смерти очи. Но уже был мертвец, и глядел, как мертвец. Так страшно не глядит ни живой, ни воскресший. Ворочал он по сторонам мертвыми глазами и увидел поднявшихся мертвецов от Киева, и от земли Галичской, и от Карпата, как две капли воды схожих лицом на него. Бледны, бледны, один другого выше, один другого костистей, стали они вокруг всадника, державшего в руке страшную добычу. Еще раз засмеялся рыцарь и кинул ее в пропасть. И все мертвецы вскочили в пропасть, подхватили мертвеца и вонзили в него свои зубы. Еще один всех выше, всех страшнее, хотел подняться из земли; но не мог, не в силах был этого сделать, так велик вырос он в земле; а если бы поднялся, то опрокинул бы и Карпат, и Седмиградскую и Турецкую землю, немного только подвинулся он, и пошло от того трясение по всей земле. И много поопрокидывалось везде хат. И много задавило народу.
Слышится часто по Карпату свист, как будто тысяча мельниц шумит колесами на воде. То, в безвыходной пропасти, которой не видал еще ни один человек, страшащийся проходить мимо, мертвецы грызут мертвеца. Нередко бывало по всему миру, что земля тряслась от одного конца до другого; то оттого делается, толкуют грамотные люди, что есть где-то, близ моря, гора, из которой выхватывается пламя и текут горящие реки. Но старики, которые живут и в Венгрии, и в Галичской земле, лучше знают это и говорят: что то хочет подняться выросший в земле великий, великий мертвец и трясет землю.

«Мертвецы грызут мертвеца» — это пророческое провозвестие Гоголем того, что Логос Диониса смещается необратимо в сторону Логоса Кибелы, а это в его глазах означает преддверие близкого конца Малороссии.