Эдичка и Палестина.
" -- Ты хочешь пойти на митинг в защиту прав палестинского народа? --
спросила меня Кэрол. Правда, это очень опасный митинг. Я думаю, даже
немногие наши товарищи придут на него. Он состоится в Бруклин Колледж.
-- Конечно, хочу, -- сказал я с искренним удовольствием. Опасный митинг
только и нужен был мне в этом мире. Если б она сказала, приходи завтра в
такое-то место -- получишь автомат и патроны, будешь участвовать в акции,
например, в захвате самолета, я был бы, конечно, куда больше рад, но и
митинг -- это было неплохо. Я не кривлю душой, меня полностью устроила бы
только революция, но можно было начать и с митинга.
-- Я приду с другом, -- сказал я, имея в виду Александра, можно?
-- Да, конечно, -- сказала Кэрол. Если твой друг не боится. За нами
обычно смотрят, мы все на учете. Ты, наверное, читал в газетах -- наша
партия ведет дело против ЭфБиАй за то, что они на протяжении многих лет
подслушивали нас, срывали замки в помещении партии, контролировали наши
бумаги, подсылали провокаторов...
-- Да, я читал об этом в газетах.
-- Ты знаешь, что ЭфБиАй, когда я стала членом "Рабочей Партии",
прислала моим родителям письмо, они живут в Иллинойсе, мои родители,
сообщая, что я стала членом "Рабочей Партии". Они всегда так подло
поступают, чтобы сеять раздор в семьях. Мои родители протестанты, они
простые люди, они не любят черных, они не любят чужих, они расисты, брат мой
-- правый, для них это был страшный удар. Мы долгое время не поддерживали
отношений, -- сказала Кэрол.
-- У вашей ЭфБиАй такие же методы, как у КаГэБэ, -- сказал я. В России
КГБ поступает так же.
-- А ты знаешь, что ЭфБиАй имеет список в 28 тысяч фамилий по всей
Америке. Эти люди будут тотчас арестованы в один день, если вдруг
какая-нибудь опасность возникнет для режима. Это те, кто считается лично
опасными, ну, например, имеют влияние, могут возглавить людей. На одном из
первых мест стоит фамилия Норман Мэйлер. Ты знаешь о нем? -- продолжала
Кэрол.
-- Я читал его в России, -- сказал я, кое-что переводили.
Слова Кэрол меня не удивляли. Еще в Советском Союзе я встречался и
поддерживал тесные отношения с австрийскими левыми, у меня было несколько
таких знакомых, и я знал лучше других русских положение дел на Западе. Они
мне многое рассказывали. Лиза Уйвари, гуляя со мной у Ново-Девичьего
Монастыря, помню, говорила: "Уезжать из СССР можно только если есть
непосредственная угроза жизни". Моя Елена всегда тянула меня вправо, теперь
Елены не было. И теперь я уже хорошо знал этот мир, у меня не было иллюзий.
Советский Союз остался позади, и его проблемы тоже, мне предстояло жить
здесь и умереть здесь. Как жить и как умереть? -- возникал вопрос. Дерьмом,
подчиненным законам этого мира, или гордым человеком, отстаивающим свое
право на жизнь?
У меня даже выбора не было, не нужно было делать выбор. Мне с моим
темпераментом нечего было выбирать. Я автоматически оказывался в числе
протестующих, недовольных, в инсургентах, партизанах, повстанцах, в красных,
педерастах, в арабах и коммунистах, в черных, в пуэрториканцах.
На следующий день мы встретились -- я, она и Александр, и поехали в
Бруклин. До собрания еще было время, мы зашли в "Блимпи", поели. Когда она
кушала, брала бутерброд руками, я заметил, что кончики пальцев у Кэрол
грубые и исковерканные, один изуродованный ноготь загибался вниз, почти под
палец, но в ее руках не было неприятности, это были простые руки худенькой
блондинки. Так ровно и спокойно смотришь на изуродованные пальцы плотника,
зная, что это чисто, сухо и хорошо, что это от работы, что так надо.
У корпуса, где должно было состояться собрание, мы увидели множество
полиции, машины, и отдельные группки молодежи стояли там и сям, оживленно
разговаривая и что-то обсуждая. Я с удовольствием втянул носом воздух. Пахло
тревогой. Пахло хорошо.
-- Наших товарищей предупредили, что Еврейская лига обороны хочет
устроить беспорядки, постарается сорвать митинг, -- сказала Кэрол усмехаясь,
испытующе поглядывая на нас с Александром. Мне-то что, я перекати-поле, я
русский украинец, есть во мне и осетинская кровь и татарская, я только и ищу
приключений, а вот Александр -- еврей, для него участие в митинге в защиту
прав палестинского народа, пожалуй, можно считать противоестественным. Так
мне показалось, пока мы не поднялись в зал. Среди сидящих в зале было много
евреев. Я перестал беспокоиться за Александра.
Но прежде чем подняться через плотную стену полиции и гардов в зал, мы
еще подождали, пока молодой парнишка принес нам листовки, служащие
пропусками на митинг.
-- Он в молодежной организации нашей партии, -- сказала Кэрол, -- он с
16-ти лет помогает нам, его отец один из членов нашей партии.
Мы поднялись наверх и попали в большое помещение, где заплатив
контрибюшен в один доллар уселись на стулья по обе стороны Кэрол, дабы она
могла помочь нам в случае необходимости -- перевести что будет непонятно из
выступлений ораторов. Будучи в первый раз на подобном мероприятии, я
любопытно оглядывался.
В зале присутствовало несколько арабских юношей, которые продавали
левую литературу. Был еще один стенд с литературой. Кроме того, носили
"Революшен" и другие левые газеты. Людей было немного.
Постепенно митинг начался. В президиуме было человек шесть, в том числе
двое черных -- представители черных организаций. Первый выступал
студент-ливанец, он говорил о гражданской войне в Ливане, я запомнил из его
речи одно место, где он сказал, что цель его товарищей из ливанских левых
группировок не завоевание власти в Ливане, не борьба с Израилем, а мировая
революция! Это мне понравилось, я ему очень хлопал. В те дни я как раз
заканчивал "Дневную передачу Нью-йоркского радио" -- свое произведение, в
котором описывались кое-какие события будущей мировой революции. Я относился
к революции лично. Я не прикрывался высокими словами. Я закономерно выводил
свою любовь к мировой революции из своей личной трагедии -- трагедии, в
которой были замешаны обе страны -- и СССР и Америка, в которой виновата
была цивилизация. Меня не признала эта цивилизация, она игнорировала мой
труд, она отказала мне в законно принадлежащем мне месте под солнцем, она
разрушила мою любовь, она убила бы и меня, но я почему-то выстоял. И,
качаясь и рискуя, я живу. Моя тяга к революции, построенная на личном куда
сильнее и натуральнее, чем все искусственные "революционные" причины.
После ливанца выступал небольшого роста человек неопределенной
национальности. Может быть, он был похож на мексиканца или латиноамериканца.
Это был профессиональный оратор, речь его была четкой, отработанной,
остроумной и убедительной.
-- Это Питер, руководитель нашей районной организации, -- прошептала
мне Кэрол.
-- Хорошо чешет, профессионально, -- сказал я с завистью, подумав, что
когда еще я смогу говорить так, как он, а мне очень хотелось выступить и
сказать от имени современных русских парней, что не все у нас дерьмо
продажное, не все идут работать на радио Либерти и поддерживают их лживую
власть.
-- Что значит -- "чешет"? -- спросила Кэрол.
-- Говорит, -- сказал я, -- я-то забыл, что Кэрол не могла знать
русского слэнга.
Питер оказался не латиноамериканцом, а евреем, что он в конце митинга и
использовал, очень остроумно и ловко отвечая на вопросы парня в тюбетейке --
это был, видимо, очень хороший и честный еврейский парень -- судя по тому,
как он волновался и нервничал, говоря о палестинском вопросе. Питер
терпеливо ответил ему и в конце нанес решающий удар легко и резко, вдруг
сказав, что не следует путать сионизм и евреев, что он, Питер, кстати
сказать, тоже еврей. Изящность его выступления я оценил, оценили и
присутствующие, наградив Питера аплодисментами.
Просто, не так изящно и профессионально, как Питер, но веско и
убедительно выступали оба черных. Мне они понравились. Боевые ребята. С
такими ребятами я бы участвовал в любом деле.
За стеклянными стенами зала, где происходил митинг, все время шлялись
какие-то подозрительные личности, каждые несколько минут совершали обход
гарды и полицейские. Какой-то шепоток тревоги был слышен в воздухе. Перед
дверьми в зал постоянно находилась кучка еврейской молодежи без
опознавательных знаков, неизвестной политической принадлежности. Но,
наконец, митинг кончился и как будто благополучно. Люди не спешили
расходиться. Некоторая тревога вновь прозвучала в словах гарда, который
сказал, что следует выходить через такой-то выход, потому что он охраняется
полицией, через другие же выходы выходить не рекомендуется.
Мне всего этого, конечно, было мало. В сапоге у меня как обычно был
нож, мне хотелось драки. К членам Лиги обороны я ничего не имел,
националисты всех народов одинаковы. Однако мне ближе был Александр и ближе
был Лев Давидович Троцкий, чем сомнительные национальные догмы."
