Рим был основан в эпоху кризисов, повсеместно нахлынувших на традиционные цивилизации древности. За исключением Священной Римской империи, явившейся нордическо-тевтонской попыткой возродить древний римский идеал, Рим должен рассматриваться в качестве последней великой реакции на кризис, а также как усилие – успешное на протяжении целого цикла – высвободить некую совокупность людей из-под сил декаданса, вовсю уже задействованных в ареале средиземноморских цивилизаций, и сорганизовать их в единое целое, осуществляя тем самым, сильнее и масштабнее, то, чего в свое время – но лишь ненадолго – добился своей мощью Александр Македонский.
Конечно, значимость Рима будет ускользать от нас до тех пор, пока мы не осознаем всю неоднородность между тем, с одной стороны, что представляло собой самую суть его становления, и, с другой, традициями большинства италийского населения, посреди которого Рим поднялся и утвердился. (20)
(20) Данное противопоставление было центральным тезисом в работе Бахофена “Die Sage von Tanaquil” (Heildelberg, 1870). На следующих нескольких страницах мной будут заимствованы и инкорпорированы в традиционалистские концептуальные рамки некоторые из бахофеновских идей, касающихся смысла и миссии Рима на Западе.
Было корректно отмечено, что доримское население Аппенинского полуострова составляли этруски, сабиняне, сабеляне, вольски, самниты, а также финикийцы, сикулы и сиканы, греческие и сирийские переселенцы на юге – когда вдруг, неизвестно как или почему, в среде этих народностей с их культами, правовыми подходами, претензиями на политическое превосходство возник конфликт; появился новый принцип, достаточно мощный, чтобы подчинить все на своем пути, коренным образом преобразовать старинные обычаи и образ жизни, принцип, для которого была характерна ничем не ограниченная и чуть ли не предопределенная провидением экспансия, свойственная великим силам в истории. Никто еще не указывал на исток этого принципа, а лишь ссылался на его происхождение, по-прежнему никак не объясняя данный феномен и ограничиваясь исключительно эмпирической и социологической сферами; так что молча благоговеющие перед римским «чудом» выглядят достойнее, нежели пытающиеся объяснить его вторичными причинами.
За величием Риммы мы можем распознать силы героического арийско-западного цикла в действии; за его упадком – изменение этих же самых сил. Естественно, в смешанном мире, далеко отошедшем от своих истоков, необходимо иметь в качестве существенной точки отсчета сверхисторическую идею, которая, при всем при этом, способна действовать в истории форматирующим путем; в этом смысле позволительно говорить о присутствии в Риме арийского элемента и его борьбе против сил Юга. Наше исследование не может опираться только на расовый и этнический план. Установлено, что еще до кельтских миграций и этрусского периода в Италии возникли «ядра» непосредственно бореальной, западной расы; «ядра» эти, в сопоставлении с туземными расами и сумеречными побочными продуктами палеосредиземноморской цивилизации атлантического происхождения, имели такое же значение, что и появление в Греции дорийцев и ахейцев. Следы подобных «ядер» явно указывают на гиперборейский круг, на культуры «северного оленя» и «боевых топоров».
Более того, есть вероятность, что латины представляли собой уцелевший слой или реконструированную группу «ядер», теми или иными путями разбросанных среди других италийских популяций; в любом случае, необходимо вспомнить о концепте «духовной расы». Тип римской цивилизации и римского человека свидетельствует о присутствии и мощи той же силы, которая являлась осевой для героических, уранических циклов северного и западного происхождения. Какой бы спорной ни была расовая однородность Рима в момент его зарождения, не подлежит сомнению формативное воздействие, которое данная сила оказывала на «материал», к которому она была приложена, возвышая его и дифференцируя по отношению ко всему, что принадлежало чуждому ей миру.
О связи между италийскими цивилизациями, посреди которых вырос Рим, и их остатками в ранний римский период, с одной стороны, и с другой – типом южных цивилизаций в его афродитической и деметрической вариациях свидетельствует многое. (21)
(21) Работы Бахофена продемонстрировали схожесть цивилизаций Восточного Средиземноморья. Моссо отметил общее соотношение между эгейской (догреческой) и италийской (доримской) цивилизациями.
Культ Богини, который в Греции был характерен для пеласгического компонента, со всей вероятностью играл важную роль среди сикулов и сабинян. Величайшим божеством последних была хтоническая богиня Фортуна, проявлявшая себя, кроме того, в таких формах, как Орта, Ферония, Весуна, Герунта, как Оры, как Гера, Юнона, Венера, Церера, Благая Богиня (Bona Dea), Деметра – каждая из которых представляет собой перевоплощение одного и того же божественного принципа. Старейший римский календарь был лунным, и ранние римские мифы изобилуют женскими персонажами: Милостивая Мать (Mater Matuta), Луна, Диана, Эгерия – более того, в преданиях о Марсе-Геркулесе и Флоре, Геркулесе и Лаврентии, Нуме и Эгерии и других на заднем плане звучит архетипическая тема подчинения мужского принципа женскому. Эти мифы произошли от доримских сказаний, таких как этрусская сага о Танаквили, в которой раскрывается образ царицы азиатско-средиземноморского типа – его Рим попытался избавить от афродитического налета и трансформировать в символ всех материнских добродетелей. Подобные преобразования, осуществлявшиеся в римскую эпоху по отношению ко всему, что не соответствовало римскому духу, все же не позволяет окончательно освободить новый стратум мифа от более строгого, отражающего цивилизацию, противостоящую Риму; данный стратум распознается в наследовании царской власти по женской линии или в возвышении женщины у трона (типичные черты начального Рима), особенно в связи с чужеземными династиями и царями, носящими плебейские имена. По легенде, Сервий Туллий, добившийся власти благодаря женщине и ставший поборником прав плебеев, был незаконно зачат во время одного из многих оргиастических праздников, отмечавшихся рабами, которые посвящали себя культу южных божеств (хтоническая ипостась Сатурна, Венера, Флора) и праздновавших возвращение человечества ко всемирному братству, а также промискуитет во имя Жизни-Матери.
(22) Согласно Ливию (1.34), в культе Танаквили этрусские женщины выполняли роль жриц; это характерный признак пеласгической цивилизации.
Этруски и сабиняне сохранили следы матриархата. В их надписях (как и на Крите) часто присутствуют указания на родство по матери, а не по отцу, наряду с аттрибутацией женщинам особой добродетели, власти, значимости и свободы. Многие италийские города были названы в честь женщин. Обряды погребения и, в противоположность ему, кремации (оба из которых практиковались в древнеримском мире) представляют, по всей видимости, одно из множества свидетельств присутствия двух перекрещивающихся страт, отражающих, соответственно, деметрический и уранический взгляды на загробный мир; эти страты часто смешивались, хотя и сохраняли свои исключительные свойства (23).
(23) Римским родом (gens), сохранившим верность погребальному обряду, были Корнелии, чьим характерным культом было поклонение теллурической Венере.
Бытовавшие в Риме материнская сакральность и авторитет (matronarum sancitas или mater princaeps familiae) является не столько римской особенностью, сколько доримским и гинекократическим компонентом, который при новой цивилизации подчинился отцовскому праву и тем самым занял положенное ему место. Это, однако, не помешало в ряде случаев и противоположному процессу: хотя римский Сатурн – Крон сохранил ряд исходных признаков, его стали изображать как теллурического демона, супруга Опс, Земли. То же верно и для Марса и разновидностей (зачастую противоречивых) культа Геркулеса. Веста, скорее всего, явилась женской версией (за счет южного влияния) божества огня, которое у арийских народов всегда носило мужские и уранические черты; со временем данная вариация даже стала ассоциироваться с Благой Богиней, которую почитали как богиню Земли и тайно поклонялись ночами. Сообщается, что мужчинам запрещалось участвовать в этом культе и даже – произносить имя богини (24).
(24) Древнейший пласт культа Благой Богини, божества, почитаемого в целомудренной деметрической форме, вновь всплыл наружу в эпоху римского упадка, когда ее культ стал ассоциироваться с разнузданным сексуальным промискуитетом. Что касается Весты, то точно также как материнское достоинство данной богини, при всем почитании, было в субординации перед авторитетом patres, так и ее культ подчинялся сначала верховному понтифику (pontifex maximus), а затем – императору. Помимо прочего, официальное поклонение огню во времена Ромула было доверено жрецам; прерогативой дев-весталок оно стало только по решению сабинянина, лунного царя Нумы. Император Юлиан («Гимн царю Гелиосу», 155а) в итоге восстановил солярный характер данного культа.
Предание приписывает царю неримского происхождения, сабинянину Титу Тацию, учреждение в Риме большинства хтонических культов, таких как Опс и Флоры, Ре и Юноны Куритской (Juno Curis), хтонического Крона, Дианы, Вулкана и даже ларов (25); равным образом Сивиллины книги (или libri fatales), имеющие азиатское, южное происхождение и близкие плебейскому компоненту римской религии, виновны в установлении культов Великой Матери и божеств хтонического круга: Дис Патера, Флоры, Сатурна и триады Церера – Либер – Либера.
(25) Варрон, 5.74. В данном контексте лары должны пониматься в своем хтоническом аспекте. Было бы интересно рассмотреть смешение в римском погребальном культе теллурического элемента – этрусско-пеласгического реликта – и элемента «героческого», патрицианского. Также любопытно было бы проанализировать фазы пурификации, в поцессе которой лары утратили свой изначально доримский, теллурический (лары – «дети» Акки Ларенции, эквивалента Благой Богини) и плебейский (отличительной чертой культа ларов было то, что важную роль в нем играли рабы, которые временами выполняли даже официальные функции) характер, все больше приобретая черты «божественных духов», «героев» и душ тех, кто преодолел смерть. Ср. Августин «О Граде Божием», 9.11.
Заставляет с собой считаться сильный доарийский, эгейско-пеласгийский и, в частности, «атлантический» компонент, обнаруживаемый с этнической и филологической точек зрения в народностях, с которыми Рим столкнулся в Италии; взаимоотношения между этими народностями и исходным римским «ядром» подобны тому, что имели место в древности между пеласгами, с одной стороны, и ахейцами с дорийцами – с другой. Согласно легендам, в рассеянии пеласги зачастую оказывались в рабстве у других народов; в Лукании и Бруттии они сформировали основу бруттиев, покоренных сабелянами и самнитами. Довольно интересно, что эти брутии выступили на стороне карфагенян в их борьбе с Римом – одном из наиважнейших эпизодов конфликта между Севером и Югом; вслед за поражением бруттии были проданы в рабство. Подобно тому, как в Индии арийская аристократия верховодила кастой слуг в качестве народа-господина, властвующего над туземцами, так же и в Риме в оппозиции между патрициями и плебеями можно усмотреть аналогичный феномен, а в плебеях – «римских пеласгов». Справедливо полагать, что в Риме плебеи руководствовались материнским, женским, материальным принципом, в то время как патриции выводили свое превосходство из отцовского права. Плебс добился того, чтобы стать частью государства и даже участвовать в римском законотворчестве (ius Quiritium), но никогда – в политических и юридических институтах, связанных с патрицианским священноначалием (читатель вспомнит выражение “patrem ciere posse” применительно к божественным предкам, т.н. "divi parentes”, почитание которых было прерогативой патрициев – плебеи же считались «детьми Земли».
Даже если полной уверенности в прямом родстве пеласгов и этрусков и нет (26), последние – а перед ними Рим находится в долгу, как считают некоторые – демонстрируют черты теллурократической и лунно-жреческой цивилизации, которые трудно примирить с центральным смыслом и духом Римского мира. Верно, что, подобно ассирийцам и халдеям, этруски, помимо теллурических сил плодородия и различных «матерей природы» почитали также уранический пантеон мужских божеств, во главе которого стоял Тиния. Но, тем не менее, эти божества (dii consentes) весьма отличались от богов Олимпа; они не обладали никаким реальным суверенитетом и скорее напоминали тени, подвластные безымянным оккультным силам, заслоняющим собой все прочее и подчиняющее все законам “dii superiors et involuti”. Этрусский «уранизм», таким образом, проявляет южный дух в той же фаталистической и натуралистической манере, что и пеласгический взгляд на рожденного Зевса, подчиняющегося стигийскому царю Плутону – владыке подземного мира. Покорность всех существ, даже божественных, принципу, который, подобно земной утробе, сторонится света и чье право властвует над всеми его порождениями, типична для духа Юга. Так мы видим возвращение тени Изиды, предупреждавшей: «Никто не сможет отменить то, что я сделаю законом» (27), и тех эллинских богинь, творений Ночи и Эреба, которые воплощают судьбу и верховенство естественного права. Одновременно, демонический и магический аспект, игравший свою роль в этрусском культе посредством форм, контаминировавших собой солярные мотивы и символы, указывает на место, которое в этой цивилизации играл доиндоевропейских элемент, причем даже в своих низших характеристиках.
(26) Наиболее распространенное в императорском Риме предание приписывает этрускам азиатское происхождение, что можно суммировать словами Сенеки: “Tuscos Asia sibi indicat”. Есть мнение, что этруски относятся к народу турша – одному из «народов моря», обитавшего где-то в Восточном Средиземноморье и нападавшего на Египет в конце XVIII династии. Согласно более недавней и правдоподобной точке зрения, этруски являлись потомками народа, жившего до появления италийских «ядер» с севера; их ареол простирался от Испании вдоль Тирренского моря, через Малую Азию до Кавказа (от басков до лидийцев и хеттов); в таком случае они принадлежат атланто-пеласгийскому кругу. Другие ученые, наподобие Альтхайма и Моссо, говорят о родстве между этрусской и минойской цивилизациями – не только из-за привилегированной роли, которую играли женщины в вопросах культа, но и ввиду сходства в архитектуре, искусстве и обычаях.
(27) Дион Кассий. Римская история, 1.27. См. также М.Паллотино. Этрускология, 175 – 181 (Милан, 1942). Этот автор, помимо «отказа и чуть ли не отречения от духовной деятельности человека пред лицом божества», отмечает также мрачный и пессимистический взгляд этрусков на загробный мир, которому были чужды какие-либо надежды на бессмертие и небесное существование, пусть даже для самых выдающихся людей.
На самом деле, у этрусков в момент возникновения Рима было весьма немного героических и солярных черт. Мир им виделся исключительно в угрюмых, черных тонах; помимо страха перед загробным миром, они были настолько одержимы неизбежностью судьбы, что даже оставили пророчество о гибели своего собственного народа (28).
(28) Относительно пафоса загробной жизни Г.Де Санктис в «Истории римлян», 1.147 объясняет, что характерным качеством этрусской души был «страх перед загробной жизнью, выражавшийся через представления о кошмарных демонах, подобных чудищу Тухулха, и через макабрические изображения, предваряющие собой средневековые аналоги».
Объединение таких тем, как «эрос» и «смерть», очень характерно для этрусков: они с неиссякаемым безумством предавались потоку жизни, впадая в экстазы, регулируемые инфернальными силами, о присутствии которых напоминалось постоянно. Жреческая элита этрусских кланов (lucomoni) считала себя детьми Земли; хтоническому демону (Тагесу) традиционно приписывалось учреждение этрусской науки или aruspicina. Данная наука, тексты которой преполняли изучающих ее «страхом и ужасом», принадлежала типу фаталистического, лунного знания, характерного для халдейского жречества, которое затем передалось хеттам; aruspicina демонстрирует явные аналогии с ним даже чисто с технической точки зрения, касающейся некоторых процедур (30).
(29) Овидий. Метаморфозы, 15.553.
(30) Согласно Пиганьолу, в методике римских гаданий присутствовало противопоставление уранического патрицианского ритаула авгуров хтоническому ритуалу этрусских гаруспиков.
Тот факт, что подобные элементы Рим частично инкорпорировал в науку авгуров, являвшуюся прерогативой патрициата, и позволил этрусским гаруспикам практиковать свое искусство, не чураясь советоваться с ними, демонстрирует не только то, что вещи, будучи интегрированы в контекст иной цивилизации, могут приобрести иной смысл, но и что подспудно в римском мире зачастую имелось место для компромисса и антитезиса, которые временами актуализировались и становились очевидными. На самом деле, восстание против Тарквиниев представляло собой восстание аристократического Рима против этрусского компонента; изгнание этой династии ежегодно отмечалось в Риме праздником, похожим на тот, которым персы поминали мегафонию, т.е. уничтожение мидийских жрецов, узурпировавших царство после Камбиза.
Римляне всегда относились к гаруспикам с недоверием и опаской, как если бы те были оккультным противником Рима. Среди множества эпизодов этих непростых взаимоотношений можно вспомнить, как когда-то гаруспики, преисполненные ненавистью к Риму, требовали закопать статую Горация Коклеса; однако после того, как статуя, вопреки гаруспикам, была воздвигнута на самое возвышенное место и Рим был облагоденствован, гаруспикам предъявили обвинение в предательстве и, после их признания, казнили.
Таким образом Рим дистанцировался от того, что лежало в основе италийских народностей, все еще связанных с духом древних южных цивилизаций, проявив тем самым новый импульс, который трудно свести к тому же самому базису. Импульс этот, однако, мог проявить себя только в тяжелой борьбе, одновременно внутренней и внешней, и посредством целой серии реакций, адаптаций и трансформаций. В Риме воплотился идеал побеждающей вирильности. Эта вирильность проявляла себя в доктрине государства и понятиях “auctoritas” и “imperium”. Государство пребывало под эгидой олимпийских богов (особенно Юпитера Капитолийского, беспристрастного, суверенного, нерожденного и не связанного какими-либо мифами или чередой поколений) и изначально было неотделимо от инициатической мистерии Царства (adytum et initia regis), которая считалась недоступной простолюдину. “Imperium” (не в гегемонистском и территориальном смысле слова) понимался в категориях могущества и таинственной, грозной силы приказания, бывшей прерогативой не только политических вождей (в ком она сохранила свой нематериальный характер по ту сторону зачастую иррегулярых и фальшивых технических приемов для ее достижения), но и среди патрициев и отцов семей. Подобная же духовность была отражена в римском символе огня, а также в строгом патерналистском праве и положениях закона, которые Вико не побоялся назвать «героическим правом», поскольку они несли в себе римскую этику чести и верности. Эта этика ощущалась столь сильно, что, согласно Ливию, со временем стала характерным «ярлыком» римского народа; в то время как недостаток fides и следование капризам судьбы характеризовало тех, кого римляне именовали «варварами» (31).
(31) Ливий, 22.22.6. Fides – в различных формах, таких как Fides Romana, Fides Publica и т.д. – была одним из древнейших римских божеств.
Характерно, что ранние римляне воспринимали сверхъестественное как numen (чистую мощь), а не deus; это отражает определенный духовный подход. Другими характерными для римского мира чертами было отсутствие пафоса, лирики и мистицизма по отношению к божественному, четкое законодательное регулирование необходимых ритуалов, чистый и трезвый взгляд на вещи. Отражая вирильный и «магический» подход (32), данные темы созвучны ранне-ведическим, древнекитайским и древнеиранским лейтмотивам, а также ритуалам ахейско-олимпийского типа. Римская религия всегда была безразлична к вопросам отрешения души в Боге и показному поклонению; она сдерживала, если нужно – силой, все, что принижало то суровое достоинство, которое свойственно взаимоотношениям между civis Romanus и божеством. Хотя этрусский компонент пытался оказать влияние на плебейский общественный стратум, вводя пафос устрашающих образов подземного мира, Рим, в своих лучших чертах, остался верен героическому мировоззрению, характеризующему раннюю Элладу. Рим знал и персонифицированных героев, но ему была известна и та невозмутимость, которая присуща смертным, не ведающим ни страха, ни надежд по поводу загробной жизни, неспособных изменить долгу, fides, героизму, порядку и господству. Доказательство тому – теплый прием, который был оказан эпикурейской доктрине Лукреция, где объяснение реальности в категориях естественных причин было направлено на преодоление страха перед смертью и богами и освобождение человеческой жизни через придание ей спокойствия и чувства безопасности. Ведь даже в учении эпикурейцев прослеживается такое отношение к богам, которое отражает олимпийский идеал непассивности и дистанцированной сущности, который мудрецы считали образцом для подражания.
(32) В данном контексте «магическое» понимается в высшем смысле этого слова и относится к официальной римской религии, которая, согласно некоторым, представляла собой чистый «формализм», лишенный религиозного пафоса; напротив, она выражала древний закон чистого действия. Преследование римлянами магов и астрологов касалось лишь низших религиозных форм, зачастую искусственных. На самом деле, магический подход, понимаемый как приказ или действие, наложенное на невидимые силы посредством чистого детерминизма ритуала, являлся сутью ранней римской религии и римского отношения к сакральному. Позже римляне, хотя и противопоставляли себя народным и искусственным формам магии, продолжали с огромным уважением относиться к патрицианскому культу и функциям теурга, которому приписывали достоинство и аскетическую чистоту.
Хотя по сравнению с другими народами, такими как греки и этруски, римляне с первого взгляда казались «варварами», это отсутствие «культуры» скрывало за собой (как и в случае с некоторыми германскими племенами во время варварских нашествий) такую древнейшую силу, что на фоне ее любая культура урбанистического типа выглядит декадентской и разлагающей. Первое упоминание Рима греками принадлежит послу, признавшему, что, ожидая найти в римском Сенате сборище варваров, он вместо этого оказался как будто на собрании царей (33).
(33) Плутарх, «Пирр», 19.5. В эпизоде галльского вторжения поведение римских старейшин описано Ливием как «превыше, чем человеческое» и «очень подобное богам» (5.41).
Хотя невидимым путем секретные знаки Традиции проявлялись в Риме с самого начала (34), собственная эпическая история его, лучше, чем какие бы то ни было культурологические теории и догадки, раскрывают истинный «миф» Рима и более непосредственным образом (как будто через целый ряд великих символов, изваянных мощью, коренящейся в самой субстанции истории) свидетельствует о той духовной борьбе, которая выковала предназначение и величие Вечного Города. Все фазы становления Рима представляли собой победы, одержанные индо-европейским духом; манифестацию этого духа мы наблюдаем в величайшем историческом и военном напряжении, даже тогда, когда бытие Рима уже было искажено по причине чужеродных влияний и плебейских волнений.
(34) Например: а) «символ центра» - черный камень, заложенный Ромулом в том месте, где начинается улица Via Sacra; b) судьбоносное солярное число «двенадцать» - таким было количество птиц, появление которых дало Ромулу право назвать Город своим именем; оно же – число ликторских фасций в связке с топором, символом гиперборейских завоевателей; установленное Нумой количество священных щитов (ancilia), являвшихся залогом господства (pignora imperii); в архаическом культе Януса – число алтарей; c) орел, священная птица бога ясного неба – Юпитера, бывший также «сигнумом» римских легионов, а еще – арийским символом обессмертивающей славы; вот почему души умерших цезарей, как считалось, принимали форму орла и улетали в солнечное бессмертие; d) принесение в жертву лошади, соответствующее ритуалу «ашвамедха» у индо-ариев; e) и другие элементы универсальной сакральной традиции.
Что касается орла, то среди преданий древности можно найти такое поверье, что человек, на которого приземлится орел, предопределен Зевсом к высшей власти или царству, а увидеть орла – знамение победы. Орел являлся настолько универсальным символом, что у ацтеков служил для определения местоположения столицы новой империи. «Ба», элемент человеческого существа, предназначенный для небесной вечной жизни в состоянии славы, в египетской иероглифике часто изображался в образе сокола, бывшего в Египте эквивалентом орла. В «Ригведе» (4.18.12; 4.27.2) орел приносит Индре волшебный напиток, делающий его владыкой всех богов и освобождающий от инфернальных женских воздействий. С доктринальной точки зрения это можно сравнить с эзотерическим смыслом «апофеоза» римских императоров, во время которого вылет орла из пламени погребального костра символизировал гарантированную деификацию души усопшего.
С самого начала миф содержит элементы, несущие глубокий смысл и свидетельствующие о наличии в Риме двух взаимно противоположных сил. Согласно одному любопытному сказанию, Сатурн-Кронос основал Сатурнию – город (или просто крепость) предположительно на месте будущего Рима; для этого, как рассказывали, бог использовал сокрытую силу (latens deus), манифестировавшуюся в Лациуме (35).
(35) Плиний пишет: “Saturnia ubi Roma est”. У Вергилия («Энеида», 357 - 358): “Hauc Janus pater, hauc Saturnus condidit arcem: Janiculum huic, illi fuerat Saturnia nomen”.
В легенде о зарождении Рима, уже в рассказе о царе Нумиторе и Амулии, мы обнаруживаем сюжет о близнецах-антагонистах; Амулий со всей видимостью воплощает принцип насилия, проявившийся в узурпации власти Нумитора, который, в свою очередь, в значительной степени соотносится с сакрально-царственным принципом. Дуальность вновь раскрывается в паре Ромул/Рем. В ней мы находим характерную для героических циклов тему, когда два брата рождены девственницей, которой поручено хранить священный очаг, - и божеством войны (Марсом). Во-вторых, мы видим здесь историко-метафизический топос «спасения из вод». В-третьих, смоковница по имени «Руминал», под которой находят пристанище близнецы, соотносится с универсальным символизмом Древа Жизни и пропитанием, которое оно сверхъестественным образом обеспечивает; в архаической латыни атрибут “ruminus” прилагался к Юпитеру и означал «того, кто дает пропитание». Близнецов вскормила волчица. Мной ужу раскрывался двойственный символизм волка; не только в классическом мире, но также у кельтских и северных народов темы волка и света зачастую переплетались – вплоть до того, что волк отождествлялся с гиперборейским Аполлоном. С другой стороны, волк символизирует дикую силу, элементальную и несдерживаемую мощь; в нордической мифологии «Век Волка» относится к тем временам, когда мятежные силы элементалов выходят из-под контроля.
Принципиальный дуализм близнецов раскрывается в таких парах, как Ромул и Рем, Осирис и Сет, Каин и Авель и т.д. (36).
(36) Сет, темный брат-убийца Осириса, также назывался Тифоном. Согласно Плутарху, «они называют Тифона «Сетом»; ибо имя сие, несущее в себе чрезмерную мощь и насилие, означает еще и частое вращение и наложение» («Об Исиде и Осирисе», 49). Враги солярного принципа (Ра), звавшиеся «детьми безнадежного восстания» (дословно «ре-волюции», т.е. «воз-вращения» (прим. пер.)), ассоциировались с Сетом.
Ромул обозначил границы Города в ходе сакрального ритуала, в основе которого лежит принцип порядка, предела и закона. Рем проявил неуважение к подобному разграничению и был убит своим братом. Это стало первым эпизодом и прелюдией к отличавшей Рим драматической внешней и внутренней, духовной и социальной борьбе (отчасти хорошо известной, отчасти представленной немыми символами), которая выковала универсальную для Средиземноморья героическую традицию.
Мифологическое свидетельство об эпохе римских царей указывает на антагонизм между героическим и воинским аристократическим принципом с одной стороны, с другой же – элементом, связанным с плебеями, «пеласгами Рима», и лунным, жреческим компонентом (этрусско-сабинского происхождения); этот антагонизм выражался в географических категориях, а именно – Палатинском и Авентинском холмах. С Палатина Ромул узрел символ двенадцати птиц, даровавший ему превосходство над Ремом, избравшим себе Авентин. После смерти Рема дуализм возродился в виде компромисса между Ромулом и Тацием; Таций был царем сабинян, народа с преимущественно теллурическим и лунным культом. Вслед за смертью Ромула вспыхнула война между выходцами из Альба-Лонги (воинственное племя нордического типа) и сабинянами. Кроме того, именно на Палатине, согласно италийской традиции, Геркулес повстречал благого царя Эвандра (воздвигшего там храм, посвященный богине Победы) – после уничтожения великана Кака, сына пелсгического бога хтонического пламени, и сооружения в его пещере, расположенной на Авентине, алтаря олимпийскому божеству (37).
(37) Согласно Пиганьолю, поединок между Геркулесом и Каком может представлять собой перешедший в легенду мотив борьбы между арийским или арианизированным племенем – и аборигенным племенем пеласгического происхождения.
Тот же самый Геркулес, «Геркулес Триумфальный», заклятый враг Благой Богини (Bona Dea), играл, наряду с Юпитером, Марсом и Аполлоном, заметную роль в римско-уранической и вирильной духовности, из участия в связанных с которой ритуалов исключались женщины (38).
(38) Макробий, «Сатурналии», 1.12.27.
Более того, Авентин, холм убитых Кака и Рема, был также холмом, посвященным Богине; на вершине него находился важнейший храм – Луны-Дианы, великой богини Ночи, основанный Сервием Туллием, царем-плебеем и другом народа. Во время восстания против патрициев плебеи нашли убежище именно в этом храме; в нем же рабы праздновали память Сервия Туллия; на Авентине были учреждены и другие женские культы, такие как Благой Богини, Карменты, а также Царицы Юноны (Juno Regina: в 392 году до Р.Х.) – божества, импортированного из завоеванного города Вейи и которое римляне невзлюбили с самого начала – или теллурических культов, наподобие Фавна.
Линия наследования легендарных царей Рима представляет собой последовательность эпизодов в борьбе между указанными принципами. После Ромула, преобразившегося в героя в облике Квирина – «непобедимого бога», инкарнацией которого считал себя Цезарь – в личности Нумы мы находим возобновление лунного типа этрусско-пеласгического царя-жреца, руководимого женским принципом (нимфа Эгерия) и предварившего собой разделение царской и жреческой власти (39).
(39) После Нумы царь (изначально рангировавшийся выше, чем фламины, в свою очередь соответствующие индуистским брахманам) стал противопоставляться «царю священнодействий» (rex sacrorum), который в данный период был выразителем скорее плебейского ритуала, нежели жреческого или патрицианского; он служил посредником между народом и великой плебейской богиней, Луной, не имел прав на “spectio” (проводить осмотр “aruspicina”, бывший атрибутом патрициев) и, в соответствии с ритуалом, стоявшим по рангу ниже дев-весталок.
В фигуре Тулла Гостилия, однако, проявились симптомы реакции типично римского мужского принципа против этрусского жреческого; этот царь выявил тип «императора» и военного предводителя. Хотя Тулл Гостилий погиб из-за того, что взобрался на алтарь и был поражен молнией с небес (присвоив прерогативу жреца), сам символизм его жеста намекает на попытку реинтегрировать сакральное в рамках воинской аристократии. Наоборот, при этрусской династии Тарквиниев в Риме стали преобладать женские темы и цари стали симпатизировать плебейскому сословию в противовес аристократии (40).
(40) Отошлю читателя к трудам Бахофена, рассматривающего отношения между женщинами и царями этой чужеземной династии. Добавлю только, что имя «Сервий» (Сервий Туллий) изначально указывало на сына раба, подобно имени «Брут» (имя первого плебейского трибуна – Юния Брута – через год навсегда исчезло из консульских списков), дававшемуся мятежным рабам пеласгического корня. Есть также важный (для плебейского элемента) теллурический сюжет, подчеркиваемый преданием, согласно которому Брут, после того, как оракул провозгласил, что тот, кто поцелует свою мать, станет царем, припал на колени и поцеловал землю, которую он считал Матерью всего; подобным же образом плебейские и этрусские “lucomoni” считались детьми земли. Потом, не курьез ли, что спустя столетия первым в Риме, кто попытался узурпировать законную власть, оказался человек, носивший имя мятежных рабов-пеласгов, т.е. Брут?
Фундаментальной вехой в истории Рима стала революция римского патрициата в 509 году до Р.Х., в результате изгнания второго Тарквиния положившая, наряду с убийством Сервия, конец иностранной династии и сломившая иго предшествовавшей цивилизации – практически в то же время, когда в Афинах произошли свержение народных тиранов и дорическая реставрация (510 год до Р.Х.). После этого не так уж важно отслеживать перипетии внутренней борьбы, искажения смысла патрицианского сопротивления и наступления в Риме плебейской узурпации. Центр сместился изнутри вовне. Мы должны рассматривать не столько компромиссный путь, по которому вплоть до периода Империи протекала преемственность ряда институтов и законов, сколько «миф» исторического становления римского величия. Несмотря на сохранение или инфильтрацию в социальную ткань Рим чужеродных и южных элементов, те политические институты, которым эти элементы были присущи изначально, привнести не удалось; фактически, подобные попытки либо беспощадно пресекались, либо начисто замещались иной, антитетической, более благородной цивилизацией.
О чем следовало бы поразмыслить в этой связи, так это о заметном, просто необычном остервенении, с которым Рим уничтожал центры предыдущих цивилизаций, особенно этрусской, начисто стирая следы их господства, их обычаев и даже их языка. И Альба, и Вейи (город Царицы Юноны), и Тарквиния, и Лукомония – все исчезли из анналов истории (41).
(41) Пиганьоль верно отметил, что война Рима против города Вейи представляла собой борьбу Аполлона с Богиней; похоже, что аполлонический смысл придает ей и Ливий (5.23.5 – 5.23.8), сообщая, что Камилл после завоевания этого города стал считаться солярным божеством.
В этом разрушении мы находим ощущение исполненного предопределения, не просто засвидетельствованного, но методически реализованного руками той расы, которая всегда верила, что своим величием и счастливой фортуной она обязана божественным силам. Следующим обреченным пасть городом была Капуя, сосредоточие южной слабости и сибаритства, олицетворение «культуры» эстетствующей афродитической Греции, не затронутой более дорическим импульсом; этой цивилизации суждено было увлечь за собой и обессилить некоторый сегмент римского патрициата. Особенно остро две данные традиции схлестнулись друг с другом в годы Пунических войн, будучи представлены конкретными политическими силами и реалиями. Вслед за Бахофеном (42) мы можем заявить, что после разрушения Карфагена (146 год до Р.Х.), града Богини (Астарты – Танит) и Царицы (Дидоны), пытавшейся завлечь в сети соблазна легендарного прародителя римского нобилитета, Рим перенес центр исторического Запада из зоны действия теллурических мистерий в солнечный мир Отцов.
(42) В эпизоде, когда Рим, следуя «Сивиллиным книгам», для победы над Ганнибалом принял у себя фригийскую Великую Богиню (подобно тому, как ранее, после поражения у Тразименского озера, - азиатское божество проституции), Бахофен усматривает боязнь окончательного пренебрежения материнским принципом из-за тотального посвящения всего и вся исключительно вирильному принципу «империума». Возможно. Но, с другой стороны, мы не должны забывать, что, по мнению римлян, войну нельзя по-настоящему выиграть, если не эвоцировать и не привлечь на свою сторону богов противника: а фригийская Великая Богиня являлась копией карфагенской Танит. Лишь позже культ ее был инкорпорирован в римскую религию, получив особое распространение в плебейской среде.
Изначально невидимое семя «римской расы» актуализировало такую внутреннюю жизненную формацию, что ее этос и закон консолидировали данный концепт несмотря на непрерывное субтильное воздействие противостоящего элемента. Воистину, римское право победителей, вкупе с мистическим взглядом на победу, было самым радикальным образом противоположно этрусскому фатализму и любому созерцательному самоотречению. Мужественная идея государства укоренилась как оппозиция любой иератической, деметрической форме, сохраняя при этом в каждой своей структуре аромат всего сакрального и ритуального. Данная идея укрепляла души и делала жизнь неизмеримо выше, чем любое природное начало. В упомянутых нами ранее традиционных формах развился аскетизм действия; он придавал даже корпоративным организациям ощущение дисциплины и милитаристского стиля. Роды (gentes) и семьи (familiae) организовывались в соответствии со строгим патриархальным правом; в сердцевине социума пребывали отцы (patres), являвшиеся для своих домочадцев, клиентов и рабов священнослужителями сакрального огня, арбитрами справедливости и военными предводителями, а также теми отчетливо зримыми элементами, из которых слагался римский Сенат. Само понятие “civitas”, воплощавшее в себе закон, являлось ни чем иным, как ритмом, порядком и числом; мистические числа 3, 10, 12 и кратные им лежали в основе политического деления.
Перевод Антона Шмакова