Юлиус Эвола. Рецензия на книгу Франца Альтхейма «Непобедимый Бог: Язычество и Христианство»
Перевод посвящается М.
Недавно опубликованная книга Ф.Альтхейма «Непобедимый Бог: Язычество и Христианство» (Franz Altheim. Der unbesiegte Gott: Heidentum und Christentum. Hamburg, 1957) заслуживает особого интереса читателей данного альманаха*, поскольку затрагивает одну из значимых встреч между древними цивилизациями Востока и Запада.
Перед нами – исследование политических и религиозных условий поздней Римской империи, периода, который до сих пор еще не был достаточно изучен. Им обычно пренебрегают как временем римского упадка, но в действительности то была интереснейшая эпоха античности, со всеми ее резкими контрастами света и тени; в ней присутствовало нечто демоническое; страсти и идеи доводились до предела, превышающего человеческие лимиты, когда вновь и вновь посреди самых турбулентных, трагических и проблематичных ситуаций рождались вспышки религиозного озарения.
В своей новой книге – ясной, точной и крайне информативной – Ф.Альтхейм открывает нам этот мир, беря в качестве ключа данные о культе Солнца и его перипетиях. Отправной точкой служит Восток, но в работе речь идет не о древнеегипетских или иранских формах солярного монотеизма, а о более поздних его проявлениях, сосредоточенных в Сирии («стране Солнца», если верить общепринятой в древности этимологии), т.е. о поклонении Гелиосу в Эмессе.
Согласно одной затасканной формуле, встречающейся у историографов поздней античности, Рим подвергся «азиатизации», сдал все свои исконные традиции и предался чужеземным культам, обычаям, божествам, в особенности азиатским и афро-азиатским. Что чужеродный элемент проник в Рим, отрицать не приходится; однако проникновение началось еще в III веке до н.э.
Между тем, один из основополагающих тезисов, который Ф.Альтхейм настойчиво повторяет при рассмотрении истории римской религии, заключается в том, что нужно заниматься не поисками специфически «романского» элемента в отдельно взятых замкнутых туземных традициях седой старины, но, скорее, пытаться выявлять тот особый, оригинальный характер, который Рим придавал всему, на что налагал свою длань и что, тем самым, возводил к сфере высоких смыслов. И правда, нередко контакты с экзотическими элементами служили Риму катализатором возрождения собственных традиционных форм.
Это отмечается Ф.Альтхеймом и применительно к солярному культу. Он представлял собой не простое поклонение природному явлению, как считалось историками религии, чьи взгляды уже, по большому счету, преодолены и обсуждать которые мы не намерены. Нет, древние не занимались почитанием светил как таковых, т.е. физических тел – их воспринимали как символы сакральных, духовных сил. Понятое подобным образом божество Солнца, хотя и успело принять ряд сомнительных черт, являлось объектом культа, широко распространенного среди народов Восточного Средиземноморья, а в период заката Империи постепенно проникшего и в мир римской цивилизации. Уже Септимий Север начал возводить в ранг римских государственных богов такие фигуры, как Серапис, Геракл, Дионис (двоих последних – в далекой от классической форме), идентифицируя их, по методу аналогии, с традиционными представителями римского пантеона. Вслед за ним, Каракалла впервые назвал бога Солнца «непобедимым», invictus. Через десять лет это божество станет доминировать по всей Империи…
На первом этапе такого проникновения все же имели место грубые и вызывающие эпизоды, связанные с императором Гелиогабалом, само имя которого соотносится с сирийским солнечным божеством. В более сомнительных и аберрантных восточных вариантах он пытался привнести данный культ в Рим. Назначив себя его верховным жрецом, Гелиогабал установил такие формы поклонения, которые не могли не вызвать у столичных традиционалистов резкого отторжения. А со свержением императора первая фаза индоктринации подошла к концу, и стало казаться, что ничего особенного и не было вовсе, кроме экстравагантной интерлюдии.
Однако Риму в ту пору все острее требовались поддержка и защита – на духовном, интеллектуальном, религиозном плане не менее, чем на военно-политическом. Это было связано и с противостоянием натиску Христианства. Отсюда – sacrum studium litterarum Макробия**, понятое как возврат к классике с целью обеспечить духовное обновление державы. Таков был путь, которым солнечный бог – когда страсти, вызванные его дебютом, улеглись – появился вновь, заняв центральное место в новой теологии Империи, спиритуальные предпосылки которой были, кроме того, созданы неоплатоническими спекуляциями, а также популярными опусами наподобие «Эфиопики» Гелиодора из Эмессы.
Так, солярные символы начинают все чаще встречаться на римских монетах и инсигниях. Лейтмотивом становится девиз “Deus Sol Invictus”. Лучащаяся корона императоров – тоже солнечный знак. Наконец, при императоре Аврелиане культ Бога-Солнца получает в Риме публичное оформление, очистившись при этом посредством раскрытия уже упомянутой нами изначальной формативной силы, присущей римской цивилизации.
Под влиянием сказанного солярное божество освобождается от сомнительных сирийских признаков и наделяется романо-олимпийской формой – той, которая в наибольшей степени выражала чистую римскую традицию – а именно Юпитера Капитолийского, Jupiter Optimus Maximus. В отличие от своего азиатского предшественника, этому богу уже не сопутствует свита богинь, он не совокупляется, не производит потомства и имеет гораздо меньше общего с физическим символом Солнца как объекта, который восходит на Востоке и заходит на Западе.
Его место теперь занимает, прежде всего, сиятельный духовный концепт силы в сосредоточии универсальной Империи, вождь которой им освящается и рукополагается во власть. Жрецы данного культа – уже не импортированные из Сирии инородцы (как то хотелось Гелиогабалу) со своими несуразными, даже оргиастическими церемониями; а римские сенаторы, составляющие особую коллегию, по рангу равночестную pontifices, «понтификам». Наконец, символическое рождение Бога в точке зимнего солнцестояния, типичное для всех солярных божеств восточного происхождения, становится официальным римским праздником 25 декабря (Natalis Sol Invicti, «Рождество Непобедимого Солнца», римский предшественник будущего христианского Рождества); было решено, что каждые четыре года в этот день будет проводиться величественное и блистательное чествование Непобедимого Бога, покровителя Империи и имперских воинств.
Хотя все эти сюжеты должным образом рассмотрены Ф.Альтхеймом, остаются еще два вопроса, которым, возможно, следовало бы уделить особое внимание.
Первый касается взаимосвязи между солярной теологией Империи и митраистскими мистериями. Ведь эпитетом Invictus равным образом наделялась и символическая фигура Митры, чей культ был широко распространен среди римских легионов. Данное замечание важно в силу того, что оно позволяет понять внутренний, глубинный смысл указанного атрибута. Invictus – это Солнце, трактуемое как Свет, который каждое утро одерживает победу над Тьмой; в мире мистерий подобный символ духовно переносился на непосредственных участников инициатического ритуала, посредством которого инициируемый со-причащался природе Митры, выраженной данными символическими средствами. Таким образом, «экзотерический» культ Императора и характерные для него солнечные качества получали «эзотерический» коррелят, т.е. приобретали духовное измерение, завязанное на таинства и получаемый благодаря им экспериментальный опыт.
Второй вопрос носит более общий характер. В ранних работах по истории римской религии Ф.Альтхейм обратил внимание на ошибку, допускаемую теми авторами, которые чересчур упрощенно трактуют «эллинизацию» италийских по природе верований римлян. Им продемонстрировано, что такая «эллинизация» в своих более существенных аспектах, особенно касающихся рецепции олимпийского пантеона, скорее напоминала реставрацию или реинтеграцию очень древнего общего наследия, которое у италийских народов оказалось размыто и задвинуто на второй план из-за воздействия субстратов доиндоевропейской эпохи.
Применительно к Риму вместо «эллинизации» как элементарного пассивного заимствования правомочнее говорить о возврате – через Элладу, следуя непрерывной цепи преемственности, – к изначальным истокам и, в целом ряде случаев, о переходе от потенциального к актуальному, от зародышевых и неопределенных форм – к развитым. Рим воспринял греческих божеств, забрал их себе по той причине, что обнаружил в них более совершенное выражение религиозных инстинктов, и без того уже составлявших часть его собственного достояния, хотя и в более фрагментарном и несовершенном, можно сказать «немом», виде. Такова оригинальная точка зрения Ф.Альтхейма на суть эллинизации, которая нам представляется по большому счету корректной.
Нечто похожее, как думается, можно было бы сказать и про солярный культ позднеримской античности. Более того, в нашем распоряжении имеется ценный материал в пользу подобного предположения – в трудах самого Ф.Альтхейма. Упоминая Бога-Солнце из Эмессы, нельзя забывать, что, с одной стороны, сирийский культ был лишь одним из возможных проявлений – особой Erscheinungsform – многоплановой ориентации Духа, каждый аспект которой возвращает нас – какой-то в метаисторическом и морфологическом смысле, какой-то просто в историческом – обратно к Примордиальной Традиции, отражением которой они все и являются. Вот почему ритуальная дата зимнего солнцестояния, т.е. рождения Света, принадлежит, как известно, весьма широкому культурному кругу, перенося нас чуть ли не в эпоху гиперборейской праистории.
Именно этот аспект и затрагивается Ф.Альтхеймом, когда он говорит об императорах-иллирийцах, прежде всего об Аврелиане. Повествуя об имперском солярном культе, автор показывает, что этот император перенял многие символы, прежде употреблявшиеся в различных версиях древней нордической традиции – обнаруживаемые также в доримской Италии (особо важными представляются найденные в долине Валь Камоника***) и которые Ф.Альтхейм в других своих работах смог связать с миграционными волнами дальних предков латинов, т.е. будущих основателей Рима.
Следуя этой линии, т.е. логике подобных теоретических и практических сопоставлений, мы приходим к поистине интересной гипотезе. Не могло ли оказаться так, что имперский солярный культ являлся не заимствованием из Азии, а возрождением Примордиальной Традиции? В том официальном виде, какой он принял в тогдашнем Риме, ему были присущи олимпийская чистота и достоинство как вещь-в-себе, больше нигде – ни среди остаточных локальных культов на Ближнем Востоке, ни в иных краях – не наблюдаемые. Трудно не оценить важность такого рода интерпретации для понимания универсального значения Древнего Рима. С подобным предположением мы имели случай выступить в одной из наших книг.
Интересен также другой непосредственно затрагиваемый Ф.Альтхеймом момент – соотношение романизированного солярного культа с ранними формами христианства, о котором говорится в подзаголовке монографии.
Установлено, что образ божественного солнечного суверена оказал решающее воздействие на самого Константина, христианского императора. Ф.Альтхейм подтверждает этот факт рядом малоизвестных ранее документов. Константин во многом сохранил символы прежнего солярного культа. Вплоть до 317 года «Непобедимое Солнце» появлялось на монетах императорской чеканки, хотя там же мы видим и образ правителя, несущего лабарум с крестом. Sol Invictus и Victoria изображены также на лабарумах, выточенных на Арке Константина в Риме – примеры могут быть продолжены. «Как будто бы, - пишет Ф,Альтхейм, - последняя из языческих концепций была перенесена в Христианство».
С другой стороны, вспомним, что независимо от Константина в римский период существовали изображения, на которых само Распятие окружено солнечными символами. При этом, как отмечал Ф.Альтхейм, происходило смещение ракурса: теперь солярная символика занимает лишь подчиненное положение. Бог-Солнце – уже не высшее, суверенное божество мироздания, отражением которого является имперский универсализм Рима, а лишь подданный и слуга христианского Бога. Ф.Альтхейм полагает, что в данном случае можно указать на наличие у подобных новых представлений языческого прецедента, т.к. в спекуляциях неоплатоников – особенно у Порфирия – Солнце более не репрезентует собой высший принцип. Да, оно остается в роли доминатора и небесной ипостаси, но пребывает в субординации по отношению к Единому, служа медиатором между ним и проявленным Космосом.
Нам, однако, если речь идет о концепции, взятой на вооружение христианским императором, не представляется оправданным говорить ни о подлинном прецеденте, ни о решающем воздействии неоплатонизма (Порфирий и Плотин были среди открытых и сознательных противников новой религии). Следует четко различать ритуальный символизм и метафизические спекуляции. Лишь в первом случае Солнце наделено функциями высшего начала, поскольку трактовка его носила исключительно образный характер, а в качестве реальной референтной точки выступали суверен/световой принцип. Весьма отлична ситуация в случае спекулятивных умозрений, развившихся, как у неоплатоников, в космологию, где объектом изучения являлось устройство Вселенной, в которой солнце занимало свое место в космической иерархии независимо от символических аспектов солярных культов, будучи более тесно связано с реальным небесным телом.
Поэтому если в первоначальном христианстве и присутствовали реликты – можно сказать, «отголоски» – солнечной духовности (так, в ранней патристике, особенно греческой, сохранились многие смыслы, свойственные языческой мистериософии), все же о какой-либо преемственности говорить не приходится. Скорее уж между двумя религиозно-мировоззренческими концепциями должен был вызреть конфликт. В качестве последнего проявления римской силы, способной налагать отпечаток своей самости на все, что ей не является, – силы, о которой пишет Ф.Альтхейм, – в крайнем случае правомерно называть феномен романизации позднего Христианства применительно к некоторым аспектам католицизма. Только в таком ключе понятны слова Данте, что «Христос был римлянином». Но и тогда Христианству находится – более или менее латентная – антитеза, проявиться которой было суждено в гибеллинское Средневековье, когда, что любопытно, в атрибутике и эмблематике императорской партии стали, среди прочего, вновь повсеместно возникать солярные символы.
* ) “East and West” (прим. А.Ш.)
**) Лат.: «священное занятие науками» («Сатурналии», 1.7.8.). В русском переводе В.Т.Звиревича (Екатеринбург, 2009) – «уважаемое занятие науками» (прим. А.Ш.).
***) По мнению Ф.Альтхейма, разделяемому Ю.Эволой (ср. Rivolta, II, 9b по итальянскому изданию 1969 г.), через долину Валь Камоника (центральные Альпы) происходило проникновение на Аппенинский полуостров индоевропейских миграционных волн. Вопрос исследовался ученым в 1937 г. по линии «Аненербе», результаты отражены в монографиях Vom Ursprung der Runen (1939; в соавторстве с Э.Траутманн), Italien und die dorische Wanderung (1940; в соавторстве с Э.Траутманн), Italien und Rom (1941 – тт. 1,2; 1944 – т.3), Geschichte der lateinischen Sprache (1951). Прим. А.Ш.