СУЩНОСТЬ ЕВРОПЕЙСКИХ РЕНЕССАНСОВ
Само слово «ренессанс», означающее «возрождение», предполагает восстановление некогда умершего/убитого, забытого или отверженного. Совершенно ясно, что речь идет об античности. Но что же это за «античность», ведь древность столь многолика, что, поистине, есть из чего выбирать? Нужно сформулировать самую суть «возрождения», чтобы затем говорить о византийском, италийском, грузинском и других возрождениях. Я считаю, что сутью всех этих движений, тем, что возрождали, тем, что воскресало в трудах тогдашних новаторов, было индо-арийское религиозное предание — забытое и затоптанное разноплеменным сбродом, заселившим Средиземноморье со II–III в. и преобладавшим там вплоть до оформления новых народов в национальные монархии. Этот «первый интернационал» был своеобразно институционализирован в так называемую Византийскую империю — бюрократически сакральное государство, противостоявшее всю свою историю любым национальным церквям и монархиям, как нечто принципиально не-национальное и не-родовое, но сугубо идеологически-религиозное. Думаю, нет большой нужды говорить, что идеология этого государства представляла собой массивный конгломерат ветхозаветных и, шире, ближневосточных политико-богословских практик, лозунгов и клише.

Византия нас сейчас интересует исключительно как фон, на котором разворачивались первые попытки возрождения/возвращения «к себе». Это «я» — как для молодых народов Запада и Востока, так и для любого человека, выросшего в византийской (типологически почти советской) среде — было еще чистым будущим, сплошной загадкой. Единственно, что чувствовалось сразу всегда и всеми, — то, что византийскому «интернационалу» предшествовала некая более древняя и основанная на совершенно ином принципе цивилизация. Этот иной принцип как раз и называли эллинством. Возрождение есть поиск путей возвращения к себе и эллинство, Эллада — это первое младенческое имя для «я» вновь пробуждающейся Европы во всей пестроте ее будущих наций, имя пробуждения от азиатского забытья.
…
Я утверждаю что сущность европейских ренессансов состояла в возвращении от семитических представлений о мире, душе, а отчасти, и Боге (хотя определенные модусы троической идеи усваиваются на рубеже эр и иудейством — особенно эллинистическим, — и христианством) к представлениям индо-европейским.

СУЩНОСТЬ ЕВРОПЕЙСКИХ РЕНЕССАНСОВ (2)
Самое, пожалуй, общее понятие о Ренессансе, которое разделяют ученые, придерживающиеся самых различных взглядов по частным вопросам, состоит в том, что возрождение = обмирщение, отход от теоцентрического мировоззрения средневековья к миро-антропоцентризму Нового Времени. Возрождение считается своего рода мостиком между Средневековьем и Новым Временем. Я принципиально не согласен с таким пониманием этой эпохи. Поскольку Новое Время представляется мне детищем протестантизма, т.е. еще одной формой сублимации семитического мифа, то эпоха Возрождения никоим образом не может быть понята как мостик к Новому Времени. Это, скорее, некое распутье, перекресток, момент, когда пробудившаяся Европа могла сделать совершенно иной выбор. Читая произведения мыслителей той эпохи, мы не находим никаких серьезных указаний на предполагаемое обмирщение, почти не встречаем черт, характерных для буржуазности Нового Времени. Мы видим, что меняется понятие о божественном, — это точно, — но никакого обмирщения не замечаем. Обмирщение происходит в эпоху барокко, полную одновременно и нигилистическим отношением к жизни, и иступленной решимостью жить эту дрянную жизнь; происходит сначала в странах католических, так или иначе входивших в орбиту ренессанса, и лишь потом в протестантских, оказавшихся не способными к этому движению…

Еще нелепее разговоры о том, что художники или мыслители ренессансного стиля начинают обожествлять чувственное. Несомненно, что в эту эпоху появляется интерес и некоторое понимание всего чувственного: природы, человеческого тела, женщины. Однако сказать, что чувственность добирает аксиологического веса за счет божества, невозможно никоим образом. Я еще раз подчеркиваю: в эту эпоху (там, где она наступает) меняется понятие о божественности, а отнюдь не теряется интерес к ней. Те, кто не понимает этого, не понимают и дальнейшей истории Европы, и смысла нашего времени, представляющегося им временем в высшем смысле профанным, с чем я никоим образом не согласен. Но об этом можно и нужно бы говорить отдельно и основательно.