"Россия, ты - надежда гибнущего мира. Когда ты пробудишься?" (Й. Геббельс)

Мало кто знает, какое огромное значение в жизни Геббельса занимало творчество великого русского писателя Ф.М.Достоевского. Ведь именно его гениальные романы внушили молодому доктору философии Йозефу Геббельсу искреннюю любовь к исторической России. В 1923-1925 годах будущий рейхсминистр народного просвещения и пропаганды Германии провёл время за тщательным изучением сочинений Достоевского. Русский писатель восторгал Геббельса «силой и национализмом».

Всё это нашло свое отражение в автобиографическом романе Геббельса «Михаэль», изданном в 1929 году при поддержке национал-социалистической партии. В этой книге, в частности, автор писал следующее:
«Я снова возвращаюсь ко Христу. Германский вопрос о Боге неотделим от Христа. Мы утратили нашу личную связь с Богом. Мы ни холодны, ни горячи. Наполовину христиане, наполовину идолопоклонники. Да, даже наилучшие ощупью бьются во тьме – и ни туда, ни сюда. А то, что здесь необходимо – это говорить искренне. Народ без религии всё равно, что человек без дыхания».
«Христос не может являться евреем. И я должен доказать это, только сперва не по-научному. Вот так!»
«Христос – первый по размаху противник евреев. Он объявил им войну. Поэтому еврейство убрало Его с дороги. Ибо Он перетряхнул до основания их грядущее мировое господство».
«Я беру Библию и весь вечер читаю обыкновеннейшую, но величайшую проповедь из тех, что когда-либо получало человечество: Нагорную Проповедь!»

Ключом к восприятию молодым Геббельсом окружающего мира может служить цитата из романа Достоевского «Бесы», которой он в 1921 году открыл свою диссертацию: «Разум и наука в жизни народов всегда, теперь и с начала веков, исполняли лишь должность второстепенную и служебную; так и будут исполнять до конца веков. Народы слагаются и движутся силой иною, повелевающею и господствующею, но происхождение которой неизвестно и необъяснимо».
Эти слова из монолога Шатова о духовном избранничестве русского народа-богоносца, вряд ли годящиеся на роль эпиграфа к какому бы то ни было научному труду, казалось бы, не имеют отношения к диссертации, посвященной одному из малоизвестных представителей немецкого романтизма. По его убеждению, загадочная сила, о которой писал русский классик, одинаково проявляла себя и в эпоху романтиков, и в современной немецкой жизни.

Переживая «сумасшедшие времена», наступившие в Германии летом 1923 года, Геббельс погрузился в чтение в поиске духовных ответов на волновавшие его вопросы. В ноябре 1923 года это были книги А.Стриндберга и Г.Гессе, а затем «Мёртвые души» Н.В.Гоголя. Дочитав первую часть поэмы, Геббельс назвал её автора «духовном отцом» Достоевского и в качестве особого комплимента отметил «исконную русскость» обоих писателей. Судя по воспоминаниям и дневнику, процесс его знакомства с творчеством самого Достоевского начался в 1919 году с «Преступления и наказания», пришелся в основном на 1920 год и закончился летом 1923 года романом «Идиот», оставившим у него «самое сильное впечатление».
С тех пор Геббельс снова и снова перечитывал эти произведения, причем особенно интенсивно в начале 1924-го и начале 1925 года, то есть именно тогда, когда в его мировоззрении и судьбе намечались серьезные сдвиги, всё дальше уводившие его из мира литературы в мир политики.

«Достоевский «Бесы». Уже три года как не читал. И снова не могу избавиться от этого», – писал молодой Геббельс в феврале 1924 года. Спустя год он взялся за «Униженных и оскорблённых»: «Читал всю вчерашнюю ночь и сегодня до самого вечера». Затем он обратился к «Братьям Карамазовым»: «В который уж раз? И читаю всё подряд».
О том, какое место занимало тогда творчество Достоевского в жизни Геббельса, можно судить и по другим, порой мелким, деталям, о которых также повествует его дневник. Так, отмечая свое 26-летие с подругой и приятелем, он беседует с ними «о Христе и христианстве в связи с «Идиотом» Достоевского», а на дне рождения другой приятельницы читает с гостями вслух отрывки из того же романа.

Позднее, уже став гауляйтером Берлина, Геббельс опишет возвращение домой после напряженной агитационной поездки: «Только вошёл и – цветы от Эльзы и Достоевский на столе от мамы. Именины! Я о них совсем позабыл…»
Достоевский пробудил в душе молодого германского патриота всю силу религиозности. Он сопоставлял книги нашего православного мыслителя с известными европейскими произведениями, и находил, что романы Достоевского глубже и гениальнее.

Очень красноречивы критические заметки Геббельса о тех писателях, которых он безусловно почитал за их взгляды и литературный талант, но по тем или иным причинам ставил ниже Достоевского. Среди них были и «чудный парень и великий поэт» К.Гамсун, и «нежный и хрупкий» А.Стриндберг, и «величайший из ныне живущих немецких драматургов» Г.Кайзер, и Г.Гауптман, чей роман «Юродивый Эмануэль Квинт» оставался для Геббельса «пока еще лучшей на немецком языке» книгой этико-религиозного плана. И всё же даже эту книгу он находил «неизмеримо слабее» «Идиота» Достоевского. Ещё более строгий приговор он вынес «Единственному» М.Штирнера, обвинив автора в «совершенном непонимании» духа христианской идеи, который открылся ему самому в творчестве Достоевского.

В своих воспоминаниях о первых знакомствах с романами Достоевского Геббельс писал о «потрясениях», «переворотах» и «революциях», которыми каждый из них отзывался в его сознании. Его более поздние дневниковые записи говорят о том, что эти книги не переставали оказывать на него шокирующее воздействие даже при повторном, а может быть, и третьем прочтении. О том, насколько бурную реакцию они могли вызывать, можно судить, например, по его признаниям, что, читая их, он «и неистовствует, и плачет» и что груз прочитанного лежит у него «ночью на душе как кошмар».
«Когда я его читаю, я пребываю в состоянии неистового безумия. И всё же он придаёт такую надежду и такую веру, делает таким сильным, таким добрым и таким чистым!» – записал Геббельс во время очередной депрессии, охватившей его зимой 1924 года.

Впрочем, и год спустя, когда гнетущая неопределённость сменилась лихорадочной политической активностью и быстрым вхождением в верхушку НСДАП, он продолжал искать в чтении русского классика погружения в иную и — как можно предположить из его записей — более притягательную реальность. Так, взявшись перечитывать «Униженных и оскорбленных», начинающий нацист воспринял это занятие как «отдохновение», а через два дня закончил его со словами: «Это были часы праздника! И вот я позабыл о всякой печали. Теперь я снова стал чист!»

Частые упоминания Геббельса об «очищающем воздействии», которое производило на него чтение Достоевского, о наступавших у него при этом экстатических состояниях и «переворотах» в сознании, а также об обретённой в итоге способности прозревать «тысячи дальних далей» говорят о поистине религиозном отношении к русскому писателю. По сути, это были акты приобщения молодого бунтаря к грядущему «новому миру», чуждому ненавистной реальности и рождённому пером его кумира вместе с персонажами, которые «выходят из-под руки поэта, как первые люди из-под десницы господней».

Геббельс признавался в том, что его пленял отнюдь не только литературный дар Достоевского, но и гениальность пророка, сумевшего открыть своему народу его национальное предназначение и путь к новой жизни, наполненной неким высшим сакральным смыслом.

Собственно, и само появление на свет националистической проповеди Достоевского, сила которой заключалась именно в её религиозном содержании, представлялось Геббельсу актом не столько художественного, сколько мистического прозрения: «Он пишет потому, что его любовь к России и ненависть к чужому, вдохновение и огонь — и божественный огонь тоже — обжигали ему душу».
«Каким великим и многообещающим должен быть народ, из которого вышел такой пророк!» — писал Геббельс о Достоевском, — «Благословен народ, который был способен его породить!.. Разве этот народ не будет народом новой веры, новой страсти, нового фанатизма, короче говоря, нового мира?» — развивал он туже тему, вернувшись к книге в начале следующего года.

Обратившись к «Униженным и оскорбленным» и восторгаясь героями романа, Геббельс не удержался от восклицания о русских: «Как же мы далеко отстали от этого чудесного народа. Ex oriente lux!»
Геббельс любил русских писателей и героев их произведений, о которых замечал: «все они настолько типичные русские, эти чудесные, импульсивные, терпеливые, вспыльчивые, непосредственные люди!».