Алексей Муравьев (р. 1969) — российский историк и религиовед. Кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института всеобщей истории Российской Академии Наук, секретарь редакционной коллегии журнала «Христианский Восток». Сын переводчика и литературоведа Владимира Муравьева — автора перевода трилогии «Властелин колец» Джона Роналда Руэла Толкина (совместно с А. Кистяковским).

— Какова, на ваш взгляд, судьба произведений Толкина и рецепция его творчества в России?

— Толкин прежде всего популярен в англо- и германоязычном мире. Германцы, кельты и англосаксы воспринимают его книги как определенного рода литературную игру со своим культурно-мифологическим достоянием. Что касается России, то тут нет прямой отсылки к мифологическому прошлому. С нашим славянским тезаурусом играют другие. По литературному и философскому качеству наше отечественное доморощенное фэнтези хуже, чем толкиновское, в нем нет результата рефлексии прожитого XIX—начала ХХ века (в частности, войны), но что-то оно отражает. Чем лучше мы представляем контекст, тем лучше понимаем, что хочет сказать Толкин.

Не могу сказать, что хорошо представляю, какова была рецепция в России, когда в 1981 году на русском вышла первая часть «Властелина колец». Насколько понимаю, на первом этапе была довольно небольшая группа почитателей из детей интеллигенции и их друзей. Затем, когда в конце 1980-х-1990-х начались процессы социальной трансформации, возник спрос на героическую романтику, и книги Толкина «попали в струю». Наша современная культура, условно ее можно назвать визуальной, кинематографической, довольно циничная, в ней мало героики, а если и есть, то какая-то несерьезная. И тут получилось, что из книг Толкина взяли десять процентов — оказался востребован событийный и героический пафос. Видимо, на волне этого явления и возникли все эти религиозные интерпретации в виде толкинутых и прочих. Когда же началось формирование более структурированного общества, интерес к его произведениям спал. А новый всплеск интереса подогрел выход кинотрилогии «Властелин колец». В каком-то смысле фильм заменяет текст. Я человек текстов, поэтому для меня это явление, скорее, деградации. Мы постепенно уходим от цивилизации, в центре которой текст, к той, в центре которой образ. С одной стороны, это общество с более быстрым типом взаимодействия, поскольку образ воздействует непосредственно на подсознание, а с другой, такая цивилизация воспринимает текст как тип образа, продуцирующую образы среду. Произведения Толкина, особенно трилогия, образны и кинематографичны, поэтому какая-то аудитория у них, безусловно, будет. Кроме всего прочего, мы живем в постмодернистской культуре, в которой отсутствует понятие сакральности, а Толкин дает некое представление о героике, с ней сосуществующей. И то, что человек тянется к таким текстам, — знак цивилизационного дефицита, степенью которого, наверное, и определяется рецепция его произведений.

Наверное, и в дальнейшем «культурное место» Толкина будет определяться еще и тем, насколько актуален будет литературно-исторический и человеческий опыт XIX—начала ХХ веков. Будут ли читать Пушкина, Достоевского, Толстого, Диккенса, вплоть до Честертона и Льюиса — современников Толкина. Конечно, всегда найдутся тинейджеры, которые прочитают эти книжки просто ради развлечения, это естественно, но как культурный факт неинтересно.

— Чем вы можете объяснить появление в России такого количества переводов «Властелина колец»?

— Насколько я понимаю, для Муравьева и Кистяковского было важно интеллектуальное, мифологическое и событийное функционирование текста в рамках русской литературы, а для других переводчиков это был культовый текст, для которого важно именно квази-религиозное его бытование. На одном интернет-форуме я прочитал такие слова: «Как Муравьев с Кистяковским могли такое-то имя так перевести?..» Я понял, что мы находимся не перед возмущением читателя, которому что-то непонятно, а перед возмущением религиозного адепта, увидевшего, что в его «Библии» нечто исказили. Как Лютер мог так перевести? А ведь Лютер как раз был великий переводчик! И вот это обвинение, как мне кажется, показывает, что какая-то часть переводчиков смотрела на текст как на религиозный, и, работая над ним старалась, не дай Бог, не отступать от оригинала, но главное, не особо задумывалась, на какой культурный язык переводить.

— Как возникла идея совместной работы Муравьева и Кистяковского над переводом?

— Они обсуждали планы, делились идеями и как-то отец сказал: «Хорошо бы Толкина издать, но ведь не издадут!». Андрей Андреевич Кистяковский загорелся идеей: «Не издадут?.. Сейчас посмотрим!». Он был человек, что называется, заводной и отправился улаживать дело в издательство «Детская литература», к Наталье Викторовне Шерешевской. И там согласились на публикацию сокращенного варианта перевода. Ну и они стали работать.

— И как все это происходило?

— Кистяковский жил на улице Чехова (Малой Дмитровке), в доме, где сейчас «Кофеин», рядом с Ленкомом. А мы — на Готвальда (Чаянова), через Садовое кольцо, чуть дальше, чем сейчас. Это пятнадцать минут ходу, и отец часто бывал у Андрея Андреевича. Обычно меня отправляли поиграть с дочкой Кистяковского Ксюшей, она была немного меня старше, а отец с Андреем Андреевичем ходили, что-то правили, даже ругались. Каждый переводил свою часть дома и при встрече все это обсуждалось. Кистяковский был человеком горячим, ярко выраженным холерическим типом, отстаивал каждое слово, они с отцом, бывало, сильно спорили, но в целом, это были рабочие споры, творчески влиявшие на процесс. Отец в этих случаях часто сдавался, хотя по натуре был максималистом и часто критиковал перевод Кистяковского по мелочам, но не в целом. Про то, что он считал качественным переводом, он говорил: «Да, это сделано», «Это работа!». Как я понимаю, перевод Кистяковского, особенно некоторых стихов, иногда вызывал у него досаду, он сокрушался: как человек талантливый этого не увидел, почему это не перевел, зачем сместил акцент… Особенно мне помнится разница подходов к вводному стихотворению: «Three Rings for the Elven-kings under the sky», Андрей Андреевич перевел его начало как «Три кольца — премудрым эльфам — для добра их гордого», а отец «Три кольца — для царственных эльфов в небесных шатрах». Но когда я прочитал стихи Толкиена в оригинале, они как-то не очень меня впечатлили, а в переводе их удалось вытащить на вполне пристойный уровень — и это сознательная установка и заслуга обоих соавторов. Стихи в первой части в основном переводил Андрей Андреевич Кистяковский. Вообще, отец предъявлял к стихотворным переводам «гамбургский счет», о многих современных переводах говорил: «Маршаковщина!». Он считал, что в развесело-разухабистых переводах Самуила Яковлевича Маршака многое потеряно, а переводы Кистяковского отчасти следуют этой традиции. Разница в их отношении к поэзии, как мне кажется, была вот в чем: Андрей Андреевич был профессиональным переводчиком поэзии, но именно переводчиком, а отца с поэзией связывали более сложные отношения. Тут сказалось и его восторженное отношение к Ахматовой, и знакомство с Пастернаком, и воспоминания детства, когда его отчим Григорий Соломонович Померанц и мама — Ирина Игнатьевна Муравьева весь вечер могли сидеть и читать стихи. И все их друзья читали стихи, и вот это отношение к поэзии как к магическому действу осталось у него на всю жизнь. Все детство у нас прошло в чтении русской поэзии. Отец помнил наизусть безумное количество стихов и страшно переживал, если чего-то не мог вспомнить: «Все, конец, я не помню следующей строчки!».

Возвращаюсь к переводу. Они много спорили на тему перевода названий. Ведь Толкин оставил подробные рекомендации, что и как переводить. Одни имена придумал отец, другие — Кистяковский.

— Какие, например?

— В первом варианте крепость Изенгард (Isengard) называлась Скальград. Для максимальной узнаваемости вместо старогерманских названий Кистяковский ввел славянские. В книге «Слово живое и мертвое» Нора Галь пишет о том, что только плохие переводчики оставляют названия и имена без перевода. А вот, например, в русской версии фильма Baggins остался Бэггинсом. Английское слово «bag» у русского человека ассоциаций не вызывает, а у Толкина сказано, что это имя обязательно должно быть переведено. По-моему, у Кистяковского получился оптимальный вариант — Торбинс. Название деревни эльфов Lothlorien (от слова «лотос», «лилия») у него Кветлориэн. Эльф Glorfindel переведен как Всеславур — на горизонте маячит тут чуть ли не Святогор-богатырь и Илья Муромец. Во второй редакции, когда Кистяковского уже не было в живых, отец в интересах единообразия отказался от некоторых из этих находок, в частности, от Скальграда.

— Когда и как вы познакомились с трилогией Толкина? Наверное, в числе первых русских читателей-слушателей?

— Отец перевел первую часть трилогии, наверное, в 1980-м, я был тогда в четвертом-пятом классе. Летом мы жили в деревне, и он приехал прочитать нам машинописный перевод. Ощущение было совершенно потрясающее — сочетание культурной наполненности, пищи для разума и интересности. И первый вопрос был такой: «Когда же будет продолжение?». Потом стало понятно, что нескоро, и отец дал мне оригинал, так что вторую и третью часть я читал по-английски.

— И каково было ощущение — после перевода первой части перейти к оригиналу? Насколько это были разные тексты?

— Мне было одиннадцать-двенадцать лет, и английский текст читать было сложно, нужен был словарь, что-то я спрашивал у отца, но помню, что было очень интересно. Наверное, на тот момент я понял из него процентов пятнадцать. Сейчас мой младший сын (ему пятнадцать) тоже что-то читает по-английски, но, боюсь, что степень его погружения в текст тоже небольшая. Потом, будучи в Америке или Англии, я прочитал трилогию заново. Это было, конечно, совершенно другое ощущение, ведь иностранный текст воспринимается иначе. Думаю, там действует иной интерпретирующий механизм. В первый раз английский текст показался мне менее интересным, ведь хороший перевод работает в нескольких регистрах и дает ощущение связи с контекстом русской литературы. А к тому времени я мало прочитал английских книг, и не мог сказать: «Ах, это Кольридж, а это Милтон». Кроме того, плохо себе представлял германо-скандинавскую и кельтскую мифологию, и хотя в детстве мы читали скандинавские саги, но они уже были переведены, и это были факты русской литературы.

— А что запомнилось вам из перевода первой части, прочитанного отцом в деревне? Какие-то фразы, образы, сюжетные ходы…

— Тут мы вступаем в очень сложную область психологии переводчика. В переводе человек часто использует привычные для себя выражения, я это вижу особенно в третьей части трилогии. Что касается первой, интереснее всего для меня было описание деревенского мира, идиллии хоббитской деревни. Меня поразил эпизод, когда Бильбо идет и видит впереди родственницу, с которой ему жутко не хочется встречаться, сует руку в карман с Кольцом и исчезает. Поскольку мы жили не только в городе, но летом и в деревне, я хорошо знал эту жизнь. Встреча на улице в деревне — одно из важнейших социальных событий, и тут вдруг Бильбо этого избегает. Он словно чувствует, что у него появилась какая-то власть над социальной жизнью деревни. А главное — я тогда увидел, что деревенский быт книги — это наш деревенский быт, Бруиненский брод — это наша переправа, а это какой-то наш мужичок. Запомнилась история с Black Riders — злодеями, которые гонятся за героями. Одно из самых ярких воспоминаний — эпизод с Томом Бомбадилом, когда вся эта уютная социальная структура падает в дикую архаику, все переворачивается, и герои уже не те, кем были. Вторую часть, где страшная Мория, переводил Кистяковский, и это было немножко другое. Она воспринималась как более авантюрная, в ней больше динамики, действия, тогда она мне казалась даже интереснее.

— А расскажите про привнесение переводчика в текст. Вы сказали, что узнавали отца в переводе третьей части.

— Там есть эпизод, когда хоббиты попадают в плен к гоблинам, оркам. И по тому, как эти орки переговариваются, понятно, что они из нашего родного жлобья. В первом варианте перевода было еще больше узнаваемых черт. Отец использовал тут язык хулиганов своего детства. Он много где учился, в частности, в послевоенные школе на Петровско-Разумовских аллеях. Это был жуткий бандитский район, ткнуть кого-то ножом считалось у старшеклассников в школе в порядке вещей. В такой среде очень развит язык унижения, манипулировать человеком можно, только унизив его. Не помню, какие именно слова отец использовал в переводе, кажется, «заморыш», «недомерок», «сейчас мы тебя ножичком почикаем», главное, осталось ощущение точного попадания в социально-психологическую реальность. Также в переводе задействована славянизированная лексика, этот важный момент часто недооценивают. В речи Гэндальфа много славянизмов, архаических выражений и конструкций — это способ стилистического возвышения. В русском языке в виде высокого и низкого стилей сохраняется память о славяно-русском двуязычии, это отражено в теории штилей Ломоносова. Введение этих маркеров мне кажется очень правильным, так преемственность традиции достигается путем апеллирования к прошлому нашей культуры.

Православный журнал "Нескучный сад", 2012
http://www.nsad.ru/articles/tolkin-osta … -perevodit