Речь Людовика XVI перед судом революции
26 декабря 1792 г.

Вы хотите меня судить и, без сомнения, завтра нанесете мне смертельный удар. Я не боюсь смерти и не стану оспаривать у вас мою голову. История показала мне, что смерть королей представляется народам разрешением страшных кризисов.

Итак, не стану оспаривать ваше право судить меня. Вы - сила, как был силой я; вы - господа нынешнего дня, как я был господином вчерашнего; и если народ, который вы представляете, имел право захватить Тюильри 20 июня и 10 августа, если он имел право отрешить меня от моих обязанностей короля, упразднить королевскую власть, провозгласить Республику и заключить меня в Тампль, то он также вправе лишить меня жизни и придать без суда казни, которую он мне готовит. Но почему я здесь и отчего возник конфликт, который поставил меня, вчерашнего короля, перед лицом революционных представителей нации? Вы обвиняете меня, меня одного. На меня одного, на те действия, которые вы называете моими изменами, вы возлагаете ответственность за волнения, от которых страдает Франция. И на голову одного человека вы перекладываете ответственность за необъятные события. Остерегитесь, вы, считающие себя республиканцами! Думать так - значит еще быть монархистом, ибо если верно, что один-единственный человек определяет - хорошо или дурно - ход истории, то право королевской власти обоснованно. На одной стороне - нация-обвинительница, на другой - обвиняемый человек; это монархия навыворот, но это еще монархия. И я, который должен был бы иметь о могуществе королей более высокое представление, чем то, какое имеете вы, говорю вам, что, возлагая на одного человека ответственность за столь широкий кризис и столь глубокий конфликт, вы склоняетесь - более, чем это разумно, - перед вековым престижем королевской власти.

Переход от абсолютной монархии, которую представлял я, к крайней демократии, которую хотите основать вы, происходит не без трудностей и опасностей. Не моя вина, если в течение веков во Франции не было установлений свободы и если вся власть была сосредоточена в руках королей. Это даже не вина моих предков.

Считаете ли вы, что одной лишь волей королей учреждения во Франции и в Англии обрели различный облик? Быть может, во Франции такая централизация королевской власти понадобилась, чтобы ослабить тех крупных вассалов, тех феодальных деспотов, которые душили народ и дробили нацию. Вы думаете, что вы уничтожили феодальный строй; но от него осталась лишь тень: именно короли лишили прежде его силы и его сущности. И если эти усилия королей не оставили вам в наследство Франции свободной и привыкшей к свободе, то они оставили вам по крайней мере Францию объединенную, где суверенитет нации может проявляться шире, чем в любой другой стране мира. Быть может, народное движение, которое мне угрожает и вскоре меня уничтожит, было бы на полвека отсрочено, если бы я сам не подал ему знака созывом Генеральных штатов и удвоением числа представителей третьего сословия.

Пусть это не уязвляет вашей гордости, если я скажу вам, что именно я вложил в ваши руки оружие Революции, которая готова нанести мне удар. Я сделал это отнюдь не из своего рода благородной снисходительности. Долгая жизнь человеческих обществ не дает нам примеров власти, которая бы добровольно пожертвовала частью своих прерогатив. Я нуждался в помощи нации чтобы восстановить финансы, чтобы добиться от привилегированных сословий налогов, ставших необходимыми государству, в уплате которых их недальновидный эгоизм мне отказывал. Таинственное сцепление обстоятельств таково, что, возможно, именно из-за поддержки независимости Америки монархия и оказалась в долгах, и поэтому я вынужден был обратиться к Генеральным штатам и открыть путь Революции. Но я вправе был думать, что предосторожности тем более необходимы, что французский народ не привык управлять собой сам. Слишком резкий переход мог погубить все. Вот почему я наблюдал, чтобы сдерживать ее, за начинавшейся Революцией, и там, где вы усмотрели интригу и заговор, было лишь исполнение моего королевского долга перед королевской властью и перед самой Революцией.

Дворянство и духовенство, несмотря на свои вины, были извечной опорой монархии. Ограничивая их привилегии, я попытался спасти их как сословие от полного уничтожения. Вправе ли вы вменять мне это в преступление? Но если попытка остановить Революцию в той или иной мере - преступление, то почему революционеры сразу не потребовали упразднения королевской власти? Почему они пытались примирить королевскую традиция с народным суверенитетом? Именно Учредительное собрание вписало королевскую власть в Конституцию.

Ныне вы все называете или считаете себя республиканцами и, послушать вас, можно подумать, что монархия - своего рода древнее чудовище, давным-давно погребенное, самое дыхание которого вас не коснулось.

А между тем еще два года назад среди вас, пожалуй, не было ни одного республиканца. Даже когда я покинул Париж в поисках на востоке Франции точки опоры против угнетавших меня клик, никто в Собрании не осмелился с определенностью потребовать упразднения монархии. Даже те, кто требовал отменить неприкосновенность короля и предать меня суду, казалось, думали о другом короле; и от петиционеров Марсова поля отреклись все партии Революции. Но в письме своем, зачитанном в Собрании, я оставил, однако, решающее свидетельство своей истинной мысли; и тем, кто меня обвиняет в том, что я их обманул, я отвечаю, что они старались обмануться. Они страшились Республики и, уличая меня в вероломстве, тешили себя предположением, что я больший революционер, чем мог быть на самом деле, - от грозной необходимости либо ограничить Революцию, либо упразднить королевскую власть. Если и была ложь, то она именно здесь; если был обман, то он именно здесь. Воображать, что можно довести демократию до крайности, не упраздняя королевской власти, что можно оборвать с дерева всю листву, не срубая его, значило обманываться самим и обманывать нацию. Это я мог бы сетовать на то, что Революция с инстинктивной хитростью воспользовалась мной, чтобы облегчить переход от монархии к Республике. Сохраняли видимость королевской власти, чтобы успокоить простые души, и под прикрытием монархии трудились над уничтожением монархии.

А если в этом не было расчета, если Франция искренне верила в необходимость монархии при новом порядке, то как можно ставить королю в вину, что и он верил в это и захотел сохранить опоры, без которых, по моему разумению, она не могла удержаться? Меня удручала начатая вами борьба против духовенства, и я действительно воспользовался правом вето, которое мне давала Конституция, чтобы ослабить удары, которые вы ему наносили. Именно религия - это утешение и потребность моего сердца - является одновременно, по моему мнению, гарантией порядка и законом, необходимым для сохранения добрых нравов и свободы. Таким образом, я полагал, что слишком яростные и ожесточенные нападки на духовенство могли бы поколебать саму религию. Ошибался ли я? В первое время Революции сами революционеры проявляли некое благочестивое рвение и о боге и евангелии никогда не говорили с большим благоговением, чем в тот час, когда их лишали их служителей. Еще и ныне вы стараетесь не открывать народу нечестивой философии многих из вас. Когда из соображений экономии (ибо и у вас в свою очередь возникли финансовые затруднения; они погубят вас, как погубили меня) какой-нибудь неосторожный человек предлагает упразднить выплату жалованья священникам, вы выступаете против него, так как это вызовет недовольство народа. Но кто посмел бы два года назад предположить, что такое предложение может быть внесено? Кто посмел бы предположить, что наступит день, с вашей трибуны какой-нибудь дерзкий человек скажет: «Я - атеист» - и ему будут рукоплескать многие из вас? Итак, именно с христианством начинается борьба, и если я предчувствовал ее, если я хотел защитить духовенство от страстей, которые незаметно распространились бы и на саму религию, то я проявил прозорливость и оказал услугу Революции, которая погибнет в тот день, когда всем станет ясно, что она несовместима христианством.

Чтобы обвинить меня в измене, вы принуждены также обвинять в измене многих прославленных людей, послуживших революции. Ибо все они, Лафайет, Мирабо, Барнав и другие, полагали, что Революция должна остановиться и укрепиться, и она губит себя, переходя черту, которую сами они наметили. Вы можете клеймить позором и карать их. Но вы клеймите и караете саму Революцию, ибо бесчестие тех, кто ей служил, распространяется и на нее. Неужели вы искренне верите, что эти поддались низким помыслам, находились во власти золота? Конечно, нет; они верили, что еще служат Революции и свободе, противодействуя крайностям, которые могли бы их скомпрометировать, и стремясь обеспечить или укрепить необходимую силу исполнительной власти. И если люди, рожденные Революцией и только благодаря ей обретшие силу, авторитет и надежды, считали, что ее надо контролировать и ограничивать, то кто вправе обвинять в подобных мыслях самого короля, потомка королей и стража королевской власти как в силу Конституции, так и в силу традиции?

Берегитесь! Осуждая короля будто бы за измену Революции, вы скоро будете угрожать смертью друг другу, ибо отныне обречены на то, чтобы обвинять и карать как изменников всех тех, кто будет понимать интересы Революции не так, как вы их понимаете, и не будет доводить ее до произвольных и переменчивых пределов, определяемых страстями нынешнего дня.

Я назвал Мирабо, которого вы бы казнили, если бы он не умер, Лафайета, который был бы заключен в тюрьму, если бы он не находился в заключении в Австрии, Барнава, который томится в тюрьме по обвинению в том, что он давал политические советы конституционному королю. На этом подозрения не остановятся. Даже те, кто своим неосторожным красноречивым словом водил народ против Тюильри, уже считаются изменниками и подозрительными, раз они не отказались составить политический мемуар, о котором их попросили. И генерала, остановившего равнинах Шампани наступление прусских и австрийских армий наиболее непримиримые и самые популярные из ваших газет уже обвиняют в том, что он пощадил прусскую армию во время и сражался - подобно тому, как якобы вел переговоры Делессар, - в интересах врага.

Поистине странно, что мне ставят в вину как преступление то, что я думал о возможных последствиях неограниченной войны и хотел их предотвратить! А вы, обвиняющие меня в том, что я не ускорил разрыва с Австрией и не отвечал повсюду войной на малейшее оскорбление со стороны иностранных дворов, - уверены ли вы в том, что Революция может, не подвергая себя опасности, воевать со всем миром? Уверены ли вы в том, что новая Франция не погубит в этом гигантском начинании свои финансы и свою свободу? Уверены ли вы в том, что превратности борьбы не доведут соперничество группировок до такой крайности, революция будет растерзана и истощена? И если я озабочен последствиями, какие война могла бы иметь для состояния умов и судьбы королевской власти, то кто же подал мне в том пример? Вы! Те, кто весной этого года вовлекли вас в войну, всюду, что она необходима, чтобы подвергнуть испытанию королевскую власть и изменить Конституцию. Они сделали из войны политическое орудие против короля. По какому праву меня в том, что я действительно был озабочен политическими последствиями, какие она могла вызвать, и своими речами и своим поведением старался по возможности максимально смягчить конфликт, от которого ожидали внутреннего потрясения и ниспровержения Конституции? По какому праву они упрекают меня том, что я до конца старался сохранить шансы мира, когда вы открыто придаете войне мятежный характер? Но берегитесь: ради уничтожения королевской власти вы вызвали на борьбу весь мир. Перестав щадить королевскую власть, вы перестали щадить весь мир. Перед лицом потомков я возлагаю на вас ответственность за возможные в будущем бедствия.

Если я вам это говорю, то не из желания спасти свою голову. У вас чересчур много разногласий, чтобы вы могли быть справедливыми. Вы уже теперь следите за своими малейшими жестами, оцениваете каждое слово, чтобы обнаружить признаки снисходительности к тому, кого вы называете тираном. Теперь уже недостаточно будет просто желать моей смерти; понадобится, чтобы это желание было выражено в такой степени и в такой форме, какие укажет господствующая группировка. Вы слишком заняты взаимной слежкой и взаимными обвинениями, чтобы иметь силу возвыситься до высоких целей и разделить ответственность. Растерзав меня, вы будете терзать друг друга из-за меня. До сего времени проливала кровь одна только необузданность народа. Теперь дело смерти вершит организованная Революция. Вы немедленно вознесете смерть на вершину, которая вчера именовалась королевской властью, но она легко спустится с этой вершины. Эшафот, который вы воздвигаете для меня, расширится настолько, что займет весь форум. Если бы вы были более едины, если бы вы не боялись друг друга, вы смогли бы, сохраняя и укрепляя вашу Республику, объявить особу короля непричастной к делу и обеспечить себе будущее.

Я много читал и размышлял над историей Карла I. Давно уже всеобщее тревожное состояние умов и дел предвещало, что и мне уготовано высшее испытание. Я готов к нему. Но не льстите и себя надеждой, что события во Франции примут такой же оборот, как события в Англии. Англия - остров, волнения там ограниченны, и Кромвель мог их остановить. Вы же доступны воздействия всех сил мира, и эта грозная борьба вызовет здесь страсти и трагические события. У вас нет уверенности в том, что у истощенной Франции когда-нибудь не возникнет искушение вновь попросить защиты у королевской власти. Если такой возврат к прошлому должен произойти, то я не хотел бы, чтобы монархия была восстановлена во Франции из сострадания. Сострадание слепо, в нем таится нерассуждающая сила, и у королей, которых оно возвратит на трон, не будет понимания новых времен. Отрубив мне голову, вы приведете в движение опасную силу сострадания; лучше было бы предоставить будущее опыту и разуму.